Крушение
Шрифт:
— Ты начитался дешевых романов.
— Мать их обожала.
— Ты любил ее?
— Само собой. Только она постоянно жаловалась. Уставала на работе, болела, вот и возненавидела всех и вся.
— Значит, после ее смерти ты приехал ко мне «сводить счеты»?
— Нет. Мне хотелось пожить в Париже. Я предполагал остановиться у тебя на недельку-другую. Теперь вроде пришло время возвращаться, а я все еще здесь. И мне не хочется уезжать!
Александр был раздосадован охватившей его нежностью — она его размягчала. Он тянулся к добру так же, как растение тянется к солнцу.
— Ясно, что не хочется, — ответил он, — но ты усложняешь мне жизнь.
—
— И из-за этого тоже.
— Да, действительно тесновато. И у Франсуазы прибавилось работы. Она у тебя высший класс. Как только я начну зарабатывать, буду вам помогать. Мы сможем переехать. У меня в комнате будет книжный шкаф, глобус, подсвеченный изнутри, а может, бар, замаскированный под книжную полку? Как тебе такая идея?
— Не в моем вкусе, — ответил Александр.
Юнец, стоявший у игрового автомата, закончил играть в бильярд, ударил кулаком по ящику для монет и, загребая ногами, поплелся к выходу.
— Я бы тоже хотел разок сыграть. Ты не дашь мне немного мелочи?
Александр протянул ему несколько монет.
— А ты? — начал Николя, переминаясь с ноги на ногу, — можно сыграть вдвоем.
Александр поднялся и подошел к автомату.
— А как же Брекошон?
— Да, верно, Брекошон, — прошептал Николя и сделал первый удар.
Автомат затренькал, замигал красными, желтыми и зелеными лампочками. На стеклянной панели была изображена картинка — девушка в мини-юбке вскидывала ногу перед огромной улиткой.
— Сто двадцать! — взвыл Николя.
И тут же добавил:
— Тебе не кажется, что сегодня уже поздновато идти к Брекошону? Схожу-ка я лучше завтра.
Александр был очень доволен.
— Хорошо, завтра, — согласился он, — но чтобы уж точно.
— Теперь твоя очередь.
Александр потянул ручку автомата на себя, потом отпустил ее. Шарик запрыгал по какому-то фантастическому пейзажу, испещренному нелепыми разноцветными грибами, металлическими колокольчиками и золотыми гвоздиками.
II
Филипп прохаживался из угла в угол по ярко освещенной гостиной. Каждый раз, поравнявшись с закрытой дверью, за которой переодевалась Кароль, он бросал на дверь быстрый взгляд. До последней минуты его не оставляли опасения, что Кароль совсем разболеется и не сможет выйти к обеду. Однако она не захотела переносить встречу с «детьми».
Раздался звонок у входной двери. Это они. Поразительно — даже раньше времени. Филипп, к своему удивлению, почувствовал, что рад их приходу. В зловещей пустоте существования после разрыва с Кароль дети могли стать связующим звеном. Сами того не желая, они вынуждали Филиппа разыгрывать перед ними картину полного взаимопонимания с Кароль, изображать то согласие, о котором он все еще хранил нежные воспоминания. По крайней мере, в их присутствии ему верилось, что у него есть жена.
Даниэль, Дани, Александр и Франсуаза с шумом ввалились в квартиру.
— Мы встретились внизу, — объяснил Александр.
Филипп никак не мог свыкнуться с мыслью, что этот человек с нервным лицом, более близкий по возрасту и жизненному опыту к нему, чем к его дочери, действительно его зять. Верно ли, что, женившись на молоденькой, можно помолодеть самому? В свое время, беря в жены Кароль, Филипп в это верил. Теперь-то он понял, что трюк не удался. Нельзя безнаказанно жульничать с возрастом. Рано или поздно прожитые годы обрушатся на тебя тяжелым грузом. Филипп поймал себя на том, что ненавидит Александра за то, что тот обманом проник в мир молодежи.
— Кароль ужасно простужена. Она с трудом может открыть глаза, — предупредил Филипп.
— Правда? Как жалко! Но мы хоть сможем ее повидать?
Кто это произнес? Впрочем, не имеет значения. Все расселись, Аньес принесла аперитив. Разговор перескакивал с одного на другое. И тут в гостиную вошла Кароль. Бледная, слабая, невесомая, в затемненных очках, она была одета в черное платье, которое делало ее еще более стройной. У покрасневших ноздрей она держала малюсенький платочек.
— Только не надо меня целовать, — сказала она, умело понизив голос. — Я стала прибежищем всех возможных микробов. Особенно вам, Дани, надо поберечься.
Филипп умилился, видя, что она, несмотря на недомогание, приветлива с детьми. Тем более с чужими. Временами, наблюдая, как Кароль изливает свое очарование на окружающих, Филипп сомневался в ее ненависти к нему. И не терял надежды снова ее завоевать. Когда-то Филипп так часто ей изменял! Из любопытства, из любви к приключениям. Сейчас он бы все отдал за то, чтобы Кароль опять принадлежала ему. Перед этой юной публикой Кароль улыбалась Филиппу, ласково говорила с ним. А он, подыгрывая ей, словно переносился на пять лет назад, к началу их супружества. У него появилось странное ощущение праздника. За столом Филипп сидел напротив Кароль. Ее хорошее настроение передалось и ему. Желая блеснуть перед ней, он принялся с юмором рассказывать о деловой встрече с прижимистыми американскими клиентами у себя в конторе, очень натурально передразнивал их акцент. Кароль сняла очки. По ее глазам Филипп догадался, что она довольна, и отнес это на свой счет. Аньес подала обед. Утка с оливками благоухала. Монтраше 1959 года оказалось восхитительным. Да, вечер удался на славу. Даже Даниэла с ее лучистой улыбкой и жизнеутверждающим животом, на которую Филипп избегал смотреть с тех пор, как ее фигуру обезобразила беременность, даже она не так раздражала его, как обычно, когда его взгляд случайно натыкался на нее. Пользуясь паузой в разговоре, Даниэль принялся расхваливать своего преподавателя философии, некоего Коллере-Дюбруссара. В первый же день учебного года этот неординарный человек покорил учеников оригинальностью своих воззрений и дружелюбием, с каким их излагал.
— Понимаешь, — продолжал Даниэль, обращаясь к отцу, — в прошлом году в выпускном классе у нас уже было немножко философии. Но что там мог преподать наш старикан Потье?! Просто смех! Здорово, что нам повторяют курс заново. По крайней мере, теперь-то я отлично подковался. Я считаю так: кто не проходил философии, тот будет вечно хромать в жизни.
— У меня не было философии, но что-то я не чувствую себя хромым, — рассмеялся Филипп.
— Ну конечно, папа! Но все-таки, когда знаешь философию, тебе по-другому видится опыт, накопленный человечеством. Ты переживаешь его более осознанно и глубоко.