Крушение

Соколов Василий Дмитриевич

— Приготовиться к отражению ата–а–ки! — раздался до дрожи звенящий голос все того же капитана Кострова, и траншея задвигалась и также быстро напряженно примолкла в ожидании чего–то огромного, нечеловеческого…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Седьмая атака… Кто знает, какой она будет? Похожей на прежние или жестокой до отчаяния? Но и те, прежние, были тяжелыми. Немцы предприняли вначале вылазку одной небольшой группой автоматчиков, пытавшихся по лощине проникнуть к высоте и внезапно ворваться на нее, потом пустили танки, чтобы смять неустроенные позиции русских, — эта затея стоила им двух подожженных танков. Они горели трубным черным

дымом. Позднее сам металл занялся белесым огнем, затем огонь стал рдяным, затухающим. Теперь машины стояли, как обугленные скелеты, и ветерок смахивал с них серый окалистый пепел… Неприятель пытался разбить высоту взрывами, стреляя из минометов, полагая этим оглушить русских, не дать им поднять головы. Но когда немецкая пехота пошла в атаку, надеясь без потерь вернуть утраченные позиции, русские — вот уж дьявольски живучие! — не только начали огрызаться, но и не подпустили к подошве высоты ни единого фашиста…

На высоте в батальоне Кострова осталась горстка людей — тридцать семь солдат, именуемых в донесениях активными штыками. Помощи неоткуда было ждать, но и покидать в муках добытые ключевые позиции бойцы не помышляли. И, обходя траншею, накоротке останавливаясь у каждой ячейки, Алексей Костров не столько интересовался, есть ли оружие и патроны — хватало трофейных, подобранных у мертвых немцев, — как спрашивал, заедает ли в момент стрельбы ленту у единственно уцелевшего «максима», который трещал, как заведенный будильник, и больше всего занимало капитана настроение людей. Теперь все или почти все зависело от выдержки и самообладания.

— Ну, как, Нефед, устоим? — спросил он у нравящегося ему солдата Горюнова.

— Я же вам сказывал, — ответил тот, — детишек у меня гора, они есть просят.

Костров усмехнулся, но не понял, куда он клонит и сказал:

— Помню, как же, детишек у тебя целая батарея, и они ждут батьку.

— Вот про то и говорю, устоим, значит — домой возвернусь. Настанет такое время…

— Настанет, — поддакнул Костров и, зная, что этот боец в свое время батальон спас, когда немцы подожгли степь, спросил: — Ничего не придумал, как удобнее позиции удержать? Мало нас…

— Мудрено окоротить малой–то силой, а надо, — сказал Нефед и, точно готовясь высказать свои тайные соображения, оглянулся.

Сзади стояли два полковника: Шмелев и Демин.

— Ну–ну, интересно. Говорите, и мы послушаем, — Шмелев жестом руки велел не вставать.

— Дымами их нужно морить. Дымами, — ответил Нефед с тою убежденностью, какая свойственна людям, тертым в жизни и в бедах.

— Как это? — спросил Демин.

— А так… В избе заведутся клопы, их керосинчиком выгоняют. Всякую нечисть, положим, гусениц с яблонь — дымами выкуривают. Немец, он тоже, ежели разобраться, чувствителен. — Нефед Горюнов высказал свои соображения более конкретно: когда немцы пойдут в атаку, надо поджечь степь, особенно опасную лощину, благо, ветерок в ихнюю сторону тянет, и ежели сунутся — задохнутся в дыму и огне.

— А если танки пойдут? — спросил Шмелев, в душе, однако, уже радуясь предприимчивости солдата.

— Танка, когда она одна, — заговорил Нефед, — то страха не возымеет, потому как бандура гремит, а вслепую.

— цто ж, — сказал Шмелев, — надо попробовать.

Если даже из этой затеи ничего серьезного не выйдет и немецкая пехота сумеет пройти, она все равно психически будет подавлена.

Капитан Костров выделил в помощь Нефеду связиста Нечаева. Они сразу же начали готовить пакли, навертывая их на камни, чтобы было удобнее дальше бросать. Нефед пожалел, что нет керосинчику, так бы сильнее горела пакля, и тогда это будут настоящие каменные «огнеметы»!

— Пусть сбегает товарищ в землянку, бутыль с бензином возьмет. Под столом, — сказал Шмелев, и Нечаев, к кому были обращены эти слова, тотчас побежал.

Командир дивизии вместе с капитаном

Костровым пошли осматривать позиции. А Демин подсел к пожилому Нефеду, предложил ему папироску, — тот отказался, ссылаясь на то, что от перемены табака бывает сильный кашель, и закурил свой привычный, хотя и злющий самосад.

— Женат? — желая все–таки вызвать его на откровение, спросил Демин.

— Самой собой.

— Тоскуешь? Небось домой охота, под бочок?..

— Само собой, — заулыбался Нефед, — Но бывает и хуже.

— Что хуже?

Нефед прищурился и несдержанно заговорил:

— В чем хуже, интересует? Живет–прозябает в нашей деревне Тимошка, человек работящий, но с изъяной… Какой? Вот послухайте. Женился он перед самой войной. Бабу себе отхватил норовистую. Одним словом, пожар незатушливый. И вот оставляет он ее, а сам на войну. А весною нынешнего года, перед тем как мне призваться, возвернулся. По случаю ранения…

— И застает жену?.. — перебил Демин, ухмыляясь.

— Не-е… — протянул Нефед, — Возвернулся он, молодайка к нему на шею, рыдает не то с горя, не то с радости. Ну, понятно, стол накрыла, моченую капусту из погреба, сало нашлось… Позвали гостей. Кутили до полуночи. Кое–как выпроводили гостей. Погасили лампу. Она прыг в теплую кровать и ждет… Это мне потом сам Тимошка каялся… А он, Тимошка–то, постой, говорит, в хлев схожу, корове корм задам. Долго возился в сенцах, спотыкался в потемках, гремел ведрами да ухватами. Тянул время, — Нефед оглянулся, двое солдат остановились будто ненароком, сзади. Потом Нефед, видя, что полковник нетерпеливо заерзал, поглядывая на степь, успокоил: — Ничего, обойдется. Полезут через лощину, все там и сгинут. Нам не привыкать… Так, значит, выждал Тимошка. Жена, подурневшая от выпивки, заснула как убитая. На другой вечер история повторилась. Она манит в кровать, а Тимошка ходит по двору как неприкаянный. Выбежала к нему в подставке, то есть в ночной рубашке: «Да что с тобой, какая тебя приворожила?» В первую–то ночь лаской хотела взять, а тут попрекать зачала. Ан не вышло… На третий день кричит на него, кулаками готова в морду дать: «Изверг! Паразит ты паршивый! Всю душу из меня вымотал. Убирайся вон!» Его, понятно, взорвало: «Во–первых, — говорит, — эта изба досталась мне от родичей. А во–вторых… Была бы какая–нибудь полячка страстная, а то на севере родилась, в холодах выросла, а горишь, как тайга, и не зальешь!» Ну, тут она совсем вскипела: «Ах, так, говоришь, полячка страстная тебе люба. Ну, погоди, я тебе еще не такие рога наставлю!» Недели через две подбоченилась к кривому соседу–шорнику… Волочится домой опосля, глаза стыдливо опустила. Страшно боялась, что муж побьет и выгонит из дому. А муж, поверите, никакой сердитости не проявляет…

— Дурак набитый! — ревниво перебил солдат сзади.

— Погоди, — махнул рукой Нефед. — В общем, даже словом срамным не ругнул. Завел раз еоседа–шорника на базаре в ларек, напоил и сам — до чертиков в глазах. Ну, и бахнул: «У меня, говорит, того… Эти самые, которые на пасху катают, перебиты… Не дают ублажения женщине. Ты уж уважь, чтоб, значит, она от меня не бежала. Без жены, что без рук. Тихонько так ублажай ее в охотку». Известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — договорил Нефед и занялся своими каменными «огнеметами», так как в это время пришел с бутылью Нечаев.

Скоро им удалось поджечь степь в разных местах перед передним краем, трава тут была помятая, чахлая, высушенная за лето солнцем, она горела буйно, давая много дыма. Но когда бойцы стали ползком перебираться в лощину, чтобы поджечь и ее, начался обычный перед атакой шквальный минометный обстрел.

Шмелев подумал, что вот–вот немцы пойдут в атаку и его место там, на командном пункте, откуда удобнее руководить боем. Он покусал губы, раздумчиво помедт лив, и сказал Кострову, что он, комдив, сам будет упоавлять огнем дивизиона…