Крушение
Шрифт:
— Значит, это все? — виноватым голосом повторил Демин, поглядев на корчащуюся в ранах лощину.
— Нет, не все, — ответил Костров, угадывая по дальним звукам заводимых моторов, что сейчас немцы пустят танки, и, не стерпев, настойчиво и требовательно попросил, чтобы уважаемый товарищ из генштаба убирался восвояси.
— Как это восвояси? — усмехнулся Демин.
— А так… по траншее, — указал рукой капитан. Она как раз и выведет в тыл… Вы мне только будете мешать! — отчаянно добавил Костров.
— Нет уж, держите в качестве подкрепления, — возразил Демин, и в выражении его глаз было столько решимости, что капитан растерялся.
— Бронебойное подкрепление, — усмешливо добавил Демин.
— Тогда, товарищ полковник,
— Командуй. Тут особой стратегии не требуется, — ответил Демин. — Вам я доверяю.
— От меня не отходите ни на шаг… Договорились, товарищ полковник? — попросил Костров.
Демин кивнул, соглашаясь, и в душе проникся к нему теплым чувством.
С того часа, как Илья Данилович очутился на передовой позиции, он успел приглядеться к Кострову и мог, в случае необходимости, доверить ему и свою жизнь, загодя зная, что капитан не покинет его в трудную минуту. Костров, а заодно с ним и другие предстали в его глазах мужественными, выполняющими опасное ратное дело без всякого страха. И Демин спросил себя: «Откуда начинается подвиг?» — и ответил: «С сознания невозможности быть побежденным». Эта простая мысль стала сейчас ответом на многое, над чем он раньше ломал голову.
Немецкие танки перевалили через свои траншеи и окопы, утыканные старыми кольями с поржавелой проволокой, и вышли в горящую на большом участке степь. Вглядываясь в огромные и тупые коробки брони, Костров понимал, что наступает тяжкое единоборство, и подумал: «Будут утюжить, а мы будем жечь…», — потом вдруг крикнул сорвавшимся голосом:
— Бей сатану так, чтоб вдребезги!
— Давай! Помирать, так с музыкой! — крикнул ктото бойким голосом, вовсе не собирающийся хоронить себя.
Танки проскочили «ничейную» землю, поползли на высоту, с ходу начали укатывать все живое и мертвое гусеницами. На миг высунув из траншеи голову, Демин увидел, как один танк угрожающе полз прямо на него. Он зажмурился, считая, что это конец… Услышал вдруг у самого уха: «Браток, гранатку–то не роняй. Пригодится». Не поднимая головы, Демин нащупал подсунутую ему связку и зажал в руке. Потом — хруст и гремящий звон поверх траншеи, обвальная земля будто осела с тяжким придыханием. Танк проехал, затем метрах в двадцати замедлил ход, начал круто пятиться.
Нефед Горюнов высунулся из траншеи и остервенело швырнул связку гранат. Следом, выглянув, Демин тоже подкинул свою связку под самое днище. Зажмурясь, но по–прежнему стоя, он ждал мгновения взрыва. В тот же миг Нефед схватил полковника за плечо, и вдвоем они повалились на дно траншеи. Двойной взрыв подкинул землю, осколки посыпались сверху.
— Захрясла! — воскликнул Нефед и, поднявшись, увидел горящий танк.
На траншею наехал другой танк, завалил Демина вместе с Нефедом землею, и оба они выбирались, не в силах продохнуть, и опять кидали гранаты, и опять ложились в обнимку. Но танков было много, и отбиваться стало невмоготу, хотя наша артиллерия и вела отсечный огонь, не дающий пехоте противника ворваться в траншею русских. От взрывов, от дьявольского лязга и скрежета Демин оглох и ничего не соображал. Он только уловил каким–то подсознательным чутьем, что подползший к нему Костров не то шептал, не то до хрипоты кричал, что будет вызывать на себя огонь. «Какой огонь? Где огонь, где?» — закричал, наконец, Демин, опомнясь, но капитана и след простыл.
Вернувшись в траншею, Костров сказал, что корректировать огонь будет комиссар. Огонь дивизиона на высоту, на себя…
Бойцы сбились друг к другу в траншее, не желая, если суждено будет, погибать в одиночку. Потом, когда в воздухе послышался перекатный, страшно знакомый звон металла и упавший позади траншеи снаряд встряхнул землю, Нефед подумал: «Пронесло». И не выдержал, встал, потянулся на верх бруствера, чтобы хоть одним глазом взглянуть, куда угодил снаряд.
— Спрячься,
Дернулся кто–то со смеху, увидев у Нефеда порванную штанину.
Нефед обернулся, лупал глазами, не ведая, над чем хохочет, потом, избоченясь, оглядел себя пониже спины: штанина была разорвана на том самом месте, которое прозвано мягким…
— Утрачены али чуешь, Нефедушка? — спросил тот же подражательно женским, тоскующим голосом.
— Не-е, сам чуял сегодня на зорьке. Способный!
— То на зорьке было, а сейчас… — И оба притихли, услышав ревущий в небе, нарастающий звон снаряда… Только теперь до сознания Демина вдруг дошло, что он, как и его товарищи, на грани жизни и смерти, и он нашел в себе величайшее терпение молчать. Никак не укладывалось в голове, что может погибнуть от своих же снарядов…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Приехали! Сколько мятущейся радости, и как светятся глаза! В самом этом слове что–то ласковое, обнадеживающее и покойное, — оно как солнечный закат, сзывающий перелетных усталых птиц в осест, а странствующих людей — в дома.
Приехали — это когда переступишь порог отчего дома, увидишь близких и дальних родственников, и нужно степенно подойти по очереди к бабушке с лицом добрым и морщинистым, как печеное яблоко, к лукавым, стрекочущим, как сороки, тетушкам и крестной, к сестрам — родным, двоюродным, троюродным и — бог ведает — еще каких колен, к таким же братикам — и со всеми расцеловаться в губы, в щеки. И непременно нужно улыбаться всем, хочешь не хочешь, а улыбайся. В этот миг услышишь: «А повзрослел–то — и не узнать», «Да он никак лейтенант!» — или: «Девка–то на выданье. Косу отпустила и помадится…»
Приехали — значит, ждет вас жарко натопленное и прибранное жилье с топорщащимися свежими простынями и взбитыми до потолка подушками. Но сначала нужно раздеться, подставить руки и лицо под ковш с холодной водой (воды не жалеют!), затем перед зеркалом на комоде или в переднем углу причесать волосы, а потом уже можно сесть и осмотреться, что за убранство в избе и хорошо ли живут?.. А с загнетки — при достатной или сносной жизни — уже тянет пахучий запах горячих блинов…
Приехали — стало быть, уже не в гостях, потому что и обычай всякий раз напоминает чувствовать себя как дома. Правда, хочешь не хочешь, а в гостях еще придется побывать, и опять поочередно: у тетушек и крестной, у двоюродных, троюродных и прочих родственников..! Причем, если вы гость важный — в чине или при деньгах, — то родственников оказывается гораздо больше, чем предполагалось. Все зазывают, щедро угощают, а с тебя ничего не требуют и не спрашивают, — на «после оставляют»…
Приехали — это значит ждут тебя посиделки с гармонью, с дюжиной залихватских балалаечников, а там, глядишь, новые знакомства; лейтенанту приглянется соседская дочь — девка кровь с молоком, а приехавшую погостить девушку заворожит первый парень на деревне… Это уж так положено: к хорошему льнет лучшее. Глядишь, и свадьба не за горами, и новые родственнички прибавляются, и пир горой…
Вот так–то встречают и поныне на Руси.
Куда же ты, Верочка, приехала в стылый и тревожный год сорок второй? Какая невидаль влекла тебя сюда, на Урал? Сама напросилась ехать, посадили тебя в теплушку, выдали скудный сухой паек — кирпичики концентратов из пшена и гороха, кулечек развесной соли, колотый сахдр, вдобавок пообещав на каждой долгой остановке кормить горячим блюдом, для этого и дали крохотные синие талончики, — словом, посадили, и трое с половиной суток гремели рельсы. Уезжали, на земле воронежской было еще тепло, в садах снимали душистую антоновку и поздний анис, только–только начиналась пора шумного листопада, но чем дальше на восток, тем холоднее становилось и наконец под утро встали, прилипли носами к вагонным окнам и удивились: кругом бело. Въехали в зиму.