Крушение
Шрифт:
— Сестра, — заговорил один. — Помоги моему соседу, изойдет же кровью.
— Ходатай мне нашелся! Потерплю… Я двужильный.
— Чего же хныкал и все прощался с жизнью?
— Так, между прочим…
Наталья опять пожалела, что утопила в реке сумку с медикаментами. Выручил солдат, приведший ее.
— У меня в противогазной сумке полно бинтов, — сказал он.
— Запасливый… Ранений боялся?
— Не-е, — протянул солдат. — Скрутишь и заместо веревки шли.
— У нас тут санитара убило, — сказал раненый, — А его сумка в углу лежит. Там, наверное, всего хватает.
И
И злилась на себя, на раненых.
— Почему не уходишь в санбат? Вот ты? — указывала на бойца с забинтованной левой рукою.
Тот щерился во все лицо.
— А куда уходить? Из города не велено…
— Но ты же ранен? Гангрена случится. Понимаешь?
— С такой раной жить можно. Глаза есть? Есть. И голова тоже на плечах, — ответил он, через силу скаля зубы. — Было бы хуже без головы–то… А так еще повоюю, пока гангрена ваша случится.
— А ты? Неужели убеждать надо… Да как можешь терпеть с перебитой ногой? — вскрикнула Наталья, подойдя к маленькому бойцу, сидящему на полу.
Он поднял голову, глядел на нее прямо и долго. Наталья подивилась, какие у него жгучие глаза.
— Терпи не терпи, а нужда заставит. Город ведь… — со стоном в голосе проговорил маленький боец, остановив на лице Натальи замутненный от раны и усталости взгляд.
— Какой же из вас защитник, мальчишка совсем, да и нога… — погоревала Наталья и уже сердито добавила: — Вот я сейчас силой вас уволоку. — Она попросила приведшего ее сюда рыжелицего солдата помочь, взялась было сзади за плечи, но маленький боец сердито зашипел:
— Сестра, не балуй. Драться буду!
— Ух, какой прыткий! — захохотала Наталья. — Единственное с кем дрался, так небось с воробьями. И то, видать, терпел от них лютую обиду.
— Отчепись, говорю! Можешь совсем руки лишиться, — пригрозил боец, изловчился и укусил ее.
Наталья слегка вскрикнула и начала потешно махать в воздухе укушенным пальцем.
— Сама–то уходи отсюда по добру, — уже рассудительно проговорил маленький боец. — Начнется заваруха, и нам же отвечать за тебя.
— Гони ее, пока не поздно, — настаивал голос из угла.
Но, кажется, уже было поздно, потому что немцы участили обстрел, клали мины у самой стены, и осколки с нервным шорохом залетали в щели и шлепались на пол.
Зашевелились раненые. Разбирали винтовки, приспосабливались, где как могли — на подоконниках возле дыр в виде бойниц, пробитых в передней стене, — и стреляли.
Не участвовал в стрельбе лишь боец с голубыми глазами. Он сидел в углу и разматывал какой–то шнур.
— Чего ты бездельем забавляешься, — сказала Наталья. — Хоть бы помогал людям патроны в обоймы набивать.
— Моя работа громче всех… — ответил он, неизвестно на что намекая с угрюмой серьезностью.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Беда никогда не приходит одна. И если колокол ударил раз, то ударам его и конца не бывает. Наутро бой возобновился, и после двух часов,
Методически, как только приучены немцы, они начали обстреливать дом. Подвергнут его шквальному минному налету, длящемуся 15 минут, потом враз прекратят огонь, слушают в мертвящей тишине: как, еще живы?
В это время по этажам носилась прогорклая кирпичная пыль обвалов, отчего становилось даже темно. И, шатаясь от нервного перенапряжения, оглушенная Наталья выплевывала хрустящую на зубах пыль, громко спрашивала:
— Ну, как баррикада?.. Живет?
И тогда по всему этажу, в рыжей мгле слышался коллективный человеческий голос:
— Жи–ивы–ы!
Усталая, едва держась на ногах, Наталья начинала перевязывать новые и старые раны. И пока перевязывала да спускалась вниз, в сырое и мрачное подполье за водой, которую нацеживала из случайно обнаруженного крана, немцы опять начинали налет. И, как раньше, вздрагивал дом, рушились перекрытия нижнего — и единственно уцелевшего — этажа, ходуном ходила передняя стена, и, как кровь, текла сквозь трещины красная пыль разбитых кирпичей…
Задыхающиеся, черные, все в бинтах, расходились и расползались по своим объектам и позициям раненые и опять — в который раз! — отбивали нападение. И единственная среди них женщина, пересилив в себе страх, спрашивала озорным голосом:
— Мальчишки, вы живы?
И в ответ — из пыли и порохового дыма — неслось звонкое и упрямое:
— Жи–и–вы-ы!
Дом сотрясался. Дом выдерживал осаду.
В сущности, если бы немцы проведали, с кем имеют дело, знали, что в этом полуразрушенном доме сопротивляются десятка два раненых, в том числе почти половина из них лежачие, которые не могут даже стоять на ногах, и, в сущности, командует ими волею случая солдат в юбке, женщина, — они бы, наверное, устыдились своей беспомощности. Но им об этом, сдается, не было известно, и они штурмовали израненный дом со всею жестокостью, на какую были способны.
Удавались и тихие минуты. И, поскольку тревога не уменьшалась, ждали печального конца, хотя об этом еще и не говорили вслух.
— Неужто отвоевался, браток? — спрашивал сам себя маленький солдат, поминутно поднимаясь на корточки.
— Братцы, а сколько сейчас времени? У кого часы есть? Я ведь неделю не знаю времени.
Его перебили:
— Тише ты, дай послушать. Кажется, опять танки пошли. О времени, как переправят на тот берег, справляться будем там. Говорят, сам командующий время кажет.
— Это как же так?..
— А вот еще в сентябре, когда город был на липочке. Каждый день ждали, что немцы опять поднапрут. Ну, понятно, предположения у каждого свои, каждый умом раскидывает. А утром, ровно в восемь ноль–ноль глянешь на берег — и командующий тут как тут. Выйдет, слегка пройдется и опять в блиндаж. А ты бери и смекай: жив командующий, значит, жив и Сталинград.
Уж такова русская натура: коль заговорил один, захотели выговориться и другие.
— Я с нашим командующим, с Чуйковым, вот так был близок… — загремел самодельным костылем по полу раненный в ногу.