Крушение
Шрифт:
И тут произошло неожиданное. Ветер разогнал облака, и из-за туч показалось, разрастаясь, огромное солнце, осветило унылую долину, где размещался лагерь, дохнуло желанным теплом. Шеренги дрогнули, качнулись: после стольких дней холодного, свирепого норд-оста и пронизывающего дождя это было как божественное озарение, как счастливая примета. Врангель — опытный психолог — не преминул воспользоваться этим. Показывая на солнце, он кричал о миссии, возложенной на русскую армию богом и людьми, о святой справедливости дела, которому он служил, служит и будет служить.
— Верьте, орлы! — взывал Врангель патетически. — Большевизм будет свергнут, и это яркое солнце вновь воссияет на небе нашей измученной родины! Держитесь, орлы! Я — ваш командующий! — всегда с вами! Я приведу вас с победой домой!
Солнце вновь закрыли низкие тучи, и в долине потемнело. Врангель, выкрикнув напоследок здравицу в честь русского воина, замолчал: у него совсем некстати внезапно пресекся голос.
Бухнул оркестр. И как-то вдруг, привычно-спокойно и плавно качнувшись, пришли в движение длинные ряды серых, печальных и грязных шинелей. Мерными, привычными шагами проходили части корпуса мимо бугорка,
Прошло больше месяца. Минуло тоскливое рождество. Покатился 1921 год. За это время Врангель еще раз посетил галлиполийский лагерь — уже не на французском боевом корабле, а на своей яхте «Лукулл», где жил, — привез несколько орденов святого Николая-чудотворца, им же учрежденного еще в Крыму. Кутепов продолжал «закручивать гайки». В городе и лагере четко действовал комендантский час, ходили патрули, была учреждена гауптвахта, выработан даже дуэльный кодекс и запрещена брань, «порожденная разгулом войны». Каждой части вменялось в обязанность строго соблюдать все свои полковые праздники, проводить смотры и парады по любому поводу. За продажу (и обмен на продукты питания) оружия военно-полевой суд без долгого разбирательства выносил смертные приговоры. Французы понемногу сокращали паек. Специально учрежденная рыболовецкая команда не могла наладить дела: почти половина улова отдавалась богатому турку, у которого арендовали сети. Специальные команды ходили десятки километров за топливом, пытались воровать пустые немецкие снарядные ящики. Случалось, выкрадывали и снаряды, — несмотря на стрельбу часовы х-сенегальцев, разряжали их с риском для жизни и продавали порох местным охотникам. В лавочках для генералов и старших офицеров торговали кое-какой мелочью по диким ценам, в два, а то и в три раза превышающим рыночные галлиполийские.
Солдаты зубрили устав внутренней службы. По утрам на полковых линейках трубили сигнальные рожки, захлебывались мелкой дробью барабаны, торопливо отдавались рапорты. «Встать!.. Смирно!.. На носках — бегом!.. Живо!.. Ложись! Шагом — марш!.. Кругом!» — раздавались строевые команды до обеда — шла очередная репетиция парада. Обстановка накалялась. Не помогал и рукописный журнальчик «Развей горе в чистом поле», выпускаемый «весельчаками» из кавдивизии, не помогало и создание фехтовально-гимнастической школы. Солдаты и офицеры бежали к Кемалю, завербовывались в Иностранный легион, нанимались в полицию, матросами на корабли, чтобы пробраться на Балканы и в Европу. Их арестовывали: у них не было ни прав, ни подданства, у них не было родины...
Врангель вынужден был лавировать: англичане и французы начинали двойную игру. Боясь за Индию, англичане покровительствовали «независимой» Грузии, держали под наблюдением Баку, подозрительно относились к присутствию русских у Дарданелл и... готовились к торговле с Советской Россией. Франция поддерживала идею создания могущественной и независимой Польши, видя полную несостоятельность Юденича, поддержала образование самостоятельных Латвии и Эстонии, заявляла, что склонна разрешать торговые соглашения с большевиками. Греция и Италия боялись крупных контингентов русских войск вблизи своих границ: кто знает, кому они будут проданы, против кого повернут свое оружие? Врангель неустанно повторял всем и вся: среди того бессилия, которым поражена Европа, глупо сводить на нети уничтожать такую силу, которую представляют русские войска, отмобилизованные, закаленные в двух войнах, умеющие легко переносить невзгоды, всегда готовые идти в бой с любым врагом. Врангелю приходилось вступать в борьбу с левым и с правым крылом русской эмиграции. Струве пытался вести в Париже дипломатические переговоры, но его одинокий и непопулярный голос глушила многочисленная пресса в Париже и Берлине, Праге, Софии и Белграде. Усилились самостийные настроения среди казачества. Беспокоил и генерал Кутепов: он распоряжался реальной силой. Незаметно, но верно вырастал он в вождя, способного в любой момент заслонить его, Врангеля. И тут уж никакие климовичи и перлофы не помогут... А еще этот душевнобольной, этот Слащев! Говорили, поселился не то где-то в Галате, не то в Скутари, решил уйти от дел и занялся огородничеством. Деградировал окончательно. Перлоф доносил: генерал зачастил в загородный сад «Стелла», принадлежащий русскому негру Федору Федоровичу Томасу — хозяину известного московского варьете «Максим», ведет непристойные разговоры, порочащие Врангеля, критикует приказы главнокомандующего, в результате которых армии пришлось бежать из Крыма, упрекает в сокрытии каких-то денег.
Врангель терпел, делал вид, что не обращает внимания: кто же принимает всерьез бред кокаиниста, сумасшедшего! Но когда в начале января Слащев, требующий открытого суда, ухитрился выпустить брошюру «Требую суда общества и гласности», где весь этот бред — его рапорты Врангелю, вырезки из газет и тому подобная чепуха — был напечатан и стал достоянием широких кругов, Врангель решил действовать быстро и безжалостно. Приказом главнокомандующего генерал Слащев был предан суду чести при штабе. Суд постановил (и это несомненно заслуга Шатилова!): лишить Слащева воинского звания без права ношения формы, исключить из списков армии и выслать из Константинополя. Слащев не признал решения суда и раструбил об этом на всех константинопольских перекрестках. У него, несомненно, есть и сторонники. И их немало...
Трудно. Да, очень трудно. Главнокомандующего хотят оттеснить от армии, дискредитировать перед лицом союзников, поставить над ним контролеров, следящих, на что расходуются получаемые им субсидии, спорят о том, кто имеет право и может говорить с миром от имени русского народа. Так называемые «общественные организации» только тем и заняты, что вбивают клинья между ним и союзниками, каждый хочет подчинить Врангеля своему влиянию, требует «прекращения великодержавной, шовинистической
В ЦЕНТР ЧЕРЕЗ «ДОКТОРА». ИЗ ГАЛЛИПОЛИ ОТ «БАЯЗЕТА»
«В кругах, близких Врангелю, проявляются рост активности, оптимистические настроения, связанные с кулацкими выступлениями в ряде мест Тамбовской губернии, Украины, Дона, Сибири, Упорно муссируются слухи о готовящемся восстании Красной Армии районе Москвы, англо-франко-американском десанте Крыму, Одессе или Кавказе. Особое внимание считаю необходимым обратить на весьма крупный заговор, зреющий где-то на Севере. Не исключаю — Петрограде или ближайших районах. Главным командованием готовятся летучие отряды из наиболее проверенных офицерских добровольческих частей для переброски морем в Россию. Усилились поиски новых путей сближения Врангель — союзники, Врангель — Савинков — Булак-Балахович — генерал Перемыкин. Посланы новые инструкции Париж — Струве и Бернацкому по обеспечению дипломатического прикрытия, активизации финансовой помощи, активизации борьбы против лагеря Милюкова. Устанавливаются контакты с монархическими кругами. В первую очередь — с Николаем Николаевичем. В то же время усиливается расслоение военного окружения главнокомандующего. рост наполеоновских настроений Кутепова и стремление Слащева противопоставить себя Врангелю. Широкой гласности предаются его рапорты командующему, в которых отмечается: «Слащев голодает; офицеры и солдаты — голодают, обращаются к Слащеву с вопросом «за что». Врангель прямо называется «виновником потери нашей земли». Потасовка генералов широко комментируется союзниками и во всех слоях эмиграции. Начало разработки линии «Слащев» считаю своевременной.
Баязет»
Глава четвертая. ГАЛЛИПОЛИ. ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ АНДРЕЯ БЕЛОПОЛЬСКОГО
Все происшедшее с ним в последнее время представлялось князю Андрею как тяжелая болезнь. Ему казалось, он катится с высокой горы — все падает, падает, не в силах управлять собой, протянуть руку, чтобы ухватиться за что-нибудь, задержать это гибельное падение, остановить его хоть на миг.
Где-то в далеком далеке осталась юность в особняке на Малой Морской, культ деда — генерал-майора, героя войн конца прошлого века. И Андрей стал офицером, а военная служба — его профессией. Он поднимал солдат в наступление, сам не раз с винтовкой наперевес и с папиросой в зубах ходил в атаки, стрелял, рубил саблей, колол штыком. Ненависть к революции руководила им. Куда она девалась теперь? Где он ее растерял? Что пришло ей на смену? Другая ненависть? К самому себе, ко всем тем, кто его окружает сегодня?..
Андрей очнулся и недоумевающе посмотрел по сторонам. Был яркий полдень. Солнечные лучи били из всех щелей в стенах и потолке. В лучах плавали золотистые пылинки. Он находился в каменной клети, где все было из серого камня: стены, камни-кровати, камни — стол, стулья, камни-печи, камни-полки. Над головой крестообразно натянутая проволока. Поверх нее навалены тростник, сухая морская трава, земля и глина. Крыша протекала при малейшем дожде. Сейчас сквозь дыры сияла голубая синь. Он находился в Галлиполи... Все вставало на свои места. Соседний топчан пустовал. Капитан Калентьев удрал пораньше. Тем лучше: никто не станет приставать с разговорами.