Крутая волна

Устьянцев Виктор Александрович

Уже уходя, Гордей вспомнил:

— Что такое «аннексия»?

— Это значит насильственный захват чужой земли. А что?

— Ленин сейчас это слово говорил, а я не знал, что оно означает. Эх, поучиться бы мне!

— Оно и мне не мешало бы. Да вот некогда, брат. Дела тут такие. Впрочем, разве мы с тобой не учимся? Я вот опять вспоминаю, каким я тебя видел три года назад. Не обижайся, но был ты лапоть лаптем. А теперь вот большевистский агитатор. А ведь прошло всего три года.

— Но каких!

— Вот именно, каких! Штормовых, если

говорить вашим языком. И на этой крутой штормовой волне поднялось революционное сознание народа. Вот и твое тоже, да и мое. Многому мы научились за эти три года. Ну ладно, мы еще поговорим вечером, а пока я поеду.

«А ведь и верно, всего три года прошло, а сколько за это время изменилось! — думал Гордей. — Это он точно заметил, что был я лапоть лаптем. А теперь?»

И вдруг его охватила тревога: а справится ли он с тем ответственным поручением, которое ему дали? Три года службы просветили его и в житейском отношении, и политически. Читал много: и Ленина, и Плеханова, пробовал даже осилить «Капитал» Маркса, но мало что в нем понял. А вот Ленин всегда понятен.

«Как просто он говорил с нами!» — вспомнил Гордей. Только сейчас, после беседы с Лениным, он оценил ее значение лично для себя. Его собственный путь стал ему окончательно ясен. Он знал, что на этом пути его ждут еще многие трудности, непримиримая, смертельная борьба, и он готов был бороться до конца, готов был даже пожертвовать жизнью, если понадобится.

А в мозгу неотступно пульсировала одна и та же мысль: справится ли он с поручением Ленина?

Глава одиннадцатая

1

До станицы Гордея подвез петуховский мужик Еремей Хлыстов. В город он ездил на базар, продавал картошку, молоко и яйца. Продал, на его взгляд, весьма невыгодно.

— Царски деньги куды выгоднее были. Ране я за три мешка картошки мог лопотину справить, а ноне вот за пять мешков да за флягу молока один хренч купил. — Он развернул и показал Гордею френч защитного цвета. — И тот с дыркой. Должно, пуля. Вишь, куды угодила? Стало быть, с убиенного снятый. — И неожиданно предложил: — Ты вот мне свою справу продай, я тебе хорошо заплачу. У тебя сукно крепче и не маркое.

А когда Гордей отказался продать свою форму, Еремей вздохнул:

— Пообносился народишко! Не слыхал, когда войне конец положат?

Гордей стал объяснять, что Временное правительство намерено продолжать начатую царем войну, что буржуазии это выгодно, а меньшевики и эсеры идут на поводу у буржуазии. Еремей слушал внимательно, под конец спросил:

— Сам-то ты из каких будешь?

— Большевик.

— Это которые с Лениным?

— Они самые.

— Эти понятливые, — убежденно сказал Еремей.

Гордей стал расспрашивать о том, что делается в деревнях, выбирали ли тут Советы, кто в них. Но Еремей отвечал бестолково и неохотно.

В станице такое есть, там теперь учитель

Губарев

верховодит. Атаманом-то Старикова сделали, так вот они заодно.

У Губарева и Гордей учился, но как-то не замечал у него ни склонности к политике, ни вообще каких-либо твердых убеждений. Губарев, длинный и тощий, как жердь, человек, прозванный Восклицательным Знаком, был преподавателем словесности и, кроме словесности, кажется, ничем не интересовался. Он был добр, безволен, и его безволием часто злоупотребляли ученики, а больше всех его жена — тоже высокая, но крепкая женщина, говорившая басом. «Вот и Стариков, наверное, прибрал его к рукам», — подумал Гордей.

Прежде чем идти к Губареву, Гордей решил посоветоваться с Федором Пашниным и поехал прямо к нему.

Федор заметно постарел: волосы побелели, темное лицо исхлестано морщинами, глаза подслеповато щурятся и слезятся. Но Гордея он узнал сразу:

— Никак, Гордей? Вот это вымахал! Ну здравствуй. На побывку?

— Вроде этого.

— Отец-то вчера у меня был. Вот уж обрадуется. Ну, рассказывай, как живешь — можешь? Ты говори, а я пока ужин поставлю.

Он засуетился в кути, гремел чугунками, заслонкой, но слушал Гордея внимательно.

— Агитировать, говоришь? Это надо. А то у нас тут как было, так все и осталось. Губарев, сам знаешь, ни рыба ни мясо. Нет, не эсер и не меньшевик, а так, без определенных целей, больше похож на народника. Просветитель. А пляшет под дудку Старикова, боится его. — Федор сбросил с подтопки кружки и, поставив чугун, сел на лавку. — А нас тут, считай, всего двое: я да Косторезов.

— А Вицин?

— Вицин на фронте. Уже год, как от него ничего нет, может, и убили.

«Люська могла бы хоть об этом-то написать», — подумал Гордей. Он так и не получил от нее ни одного письма.

— Надо бы митинг организовать, — предложил Гордей.

— Трудно будет собрать народ, у нас тут не очень любят митинговать-то. Вот разве что в воскресенье, сразу после обедни.

Так и решили: митинг провести на площади возле церкви, сразу после обедни. Теперь надо было переговорить с Губаревым, и после ужина они отправились к учителю.

Губаревы сидели за столом, ели рыбный пирог и запивали молоком прямо из крынки. Учитель ничуть не изменился, был все такой же тощий и длинный, только в движениях, ранее суетливых, теперь появилась важная медлительность. И говорил он медленнее, растягивая слова, делая большие паузы между предложениями, отсекая их одно от другого ладонью:

— Как же, помню: Шумов. Гордей. Так? Слушаю тебя, Шумов. — Он медленно поднес к лицу лежавшее на коленях полотенце, вытер губы, и, поставив локти на стол, положил подбородок на ладони, и разрешил: — Говори.

— Я прислан сюда Центральным Комитетом партии, — сказал Гордей.

— Какой партии? — учительским тоном, как раньше на уроке, спросил Губарев.

— Большевиков.

— Так. Дальше?

— Поэтому прошу созвать в станице митинг.