Крутые белые парни
Шрифт:
— Нет, я как раз занят тем, что работаю над этим. Ты знаешь, когда эти ребята стреляли в меня, я думал о тебе.
— Здорово, Бад. Я очень рада это слышать.
— Скоро, Холли, скоро, я клянусь тебе. Он повесил трубку и встал. Прошелся по пустому дому, чувствуя, как при каждом шаге в теле отдается боль. Он выглянул в окно, посмотрел на машину OSBI с двумя антеннами и двумя увальнями внутри. Опять в его жизни не сходятся концы с концами, снова он слишком возбужден, чтобы спать, и слишком слаб, чтобы куда-то ехать и что-нибудь предпринимать. Он спустился вниз и включил телевизор. Передавали шестичасовые известия. Бад посмотрел, не покажут ли чего-нибудь новенького о Лэймаре.
О Лэймаре не показали ничего. Самой главной новостью сегодня стал культ Лэймара. Опять испоганили стены школы.
Кто-то
Глава 25
Лэймар думал, что сможет превозмочь все. Рана на руке затянулась и покрылась корочкой. Инфекция его миновала. Рука только болела, болела дьявольски, но боль можно вытерпеть. Разочарование, которое Лэймар испытывал, глядя на незаконченную татуировку у себя на груди, где были только намечены грубые и сырые контуры льва, конечно, весьма чувствительно, но как человек, большую часть своей жизни проведший в тюрьме, он привык терпеть и поэтому понимал, что разочарование со временем пройдет, как проходит на свете все.
С горем, которое он испытывал, было сложнее. За свои тридцать восемь лет привычный к насилию Лэймар ни разу не испытывал настоящего горя. Его отца убили, когда до рождения Лэймара оставалось еще четыре месяца, так что по этому поводу он не испытал горечи утраты. Имелась еще мать — блеклая и болезненная женщина, в которой не было ничего от самостоятельной личности. Она сдала маленького Лэймара на руки теткам и двоюродным сестрам и не особенно о нем беспокоилась. Он пребывал в интернате, когда она умерла смертью пьяной забулдыги в какой-то канаве вместе с каким-то пьянчугой. Когда она умерла, он не почувствовал ничего, даже намека на одиночество. Во время смерти мамы Оделла Камиллы они с Оделлом отбывали восемнадцать месяцев за убийство со смягчающими вину обстоятельствами. Вот тогда он испытал боль. Она была самая лучшая женщина, какую он когда-либо знал, добрая и мягкая, она очень любила своего малышку Оделла, но не настолько сильно, чтобы остановить изверга-мужа, который связывал Оделла цепью и бил его ремнем, на котором правят бритвы. Лэймар разобрался с ним сам. Но та боль была, как мимолетный холод, который обжег сердце изнутри и прошел. Боль пришла и ушла навсегда, не оставив после себя никакого следа.
Но вот теперь Оделл. Лэймар думал, что эта утрата никогда не оставит его в покое. Боль не проходила. Она, как тяжкий груз, обременяла его душу. Боль приняла в его сознании облик толстого черного кота, который душил его, сдавливая грудь своими лапами. Лэймару даже пришла в голову бредовая мысль, что если он ляжет на спину и уснет, то кот убьет его. Он представлял себе кота мелко и часто дышащим, с белой отметиной между желтыми блюдцеобразными глазами, которые не мигая смотрели на него застывшим безразличным взглядом. Но кот жаждал его смерти. Как-нибудь ночью он заползет на грудь Лэймара, удобно расположится там, мягкий и пушистый, но за ночь он разбухнет и будет становиться все тяжелее и тяжелее, своими огромными лапами он лишит Лэймара воздуха, ему станет нечем дышать, но к этому моменту кот станет весом в добрую тонну, а его мех жестким, как рашпиль, и он вдавит Лэймара в подушки и будет давить, пока окончательно не задушит.
— Проклятый кот, — говорил Лэймар, Из страха перед котом он перестал спать, а по ночам бродил по ферме, мерил шагами окрестные холмы и прерию, шатался, как медведь, среди кряжистых деревьев, которые протягивали к небу узловатые руки, словно грозились в слепой ярости сорвать луну с небосвода. Иногда он забредал на пастбища соседей-фермеров и, как сомнамбула, бродил среди коров, которые скоро привыкли к его присутствию.
Во время своих ночных прогулок Лэймар пытался вызвать в воображении образ Оделла, как будто таким способом он мог вывести бедного мальчика из его одинокой и холодной могилы. В Оделле была какая-то прироная надежность: он так мало требовал, в любой драке его невозможно было остановить, он никогда не испытывал ни страха, ни сожалений; он просто жил, полностью проживая каждый миг своей жизни и тут же забывая его навсегда. Лэймар годами заботился о нем. Он понимал странный язык своего двоюродного брата, изобиловавший искаженными
В глубине своей души, несмотря на то, что по злой воле Лэймара он совершал страшные преступления, Оделл оставался невинным созданием, сущим ребенком. Он выполнял то, что велел ему Лэймар, не испытывая от этого никакого удовольствия. У него не было ровным счетом никакой потребности повелевать, убивать или красть. Ему просто требовалось минимальное внимание, он должен был быть вовремя накормлен. Вот, в сущности, и все, в чем он нуждался. Так продолжалось до конца его жизни. Но Лэймар увлекал его по своей преступной стезе, заставляя Оделла служить безвольным орудием своих преступных наклонностей. И именно эта стезя привела Оделла н гибели.
"Нет, нет, — говорил себе Лэймар. — В это нельзя поверить. Мы были все время вместе — и я Оделл, я думал и разрабатывал план действий, а Оделл с радостью его выполнял. Так бы все и продолжалось, если бы не проклятый Бад Пьюти".
Мысль о Пьюти вызывала в памяти вспышки выстрелов в темноте, а потом, повинуясь естественной ассоциации, память возвращала его к Оделлу, и Лэймар снова видел его распростертым на полу, по-детски плачущим от обиды и боли. Его рот изуродовала пуля, и без того мизерный словарный запас свелся к животному стону.
Лэймар вспоминал страшную картину, явившуюся его глазам, когда он зажег свет: Оделл, с ног до головы залитый кровью, снесенная, висящая на лоскутах нижняя челюсть и потоки крови, льющиеся из многочисленных ран. Должно быть, первый же выстрел Пьюти снес бедняге челюсть и эта случайность изменила весь ход и результат схватки.
Этот Бад Пьюти, надо отдать ему должное, ловко рассчитал, где он сможет найти братьев Пай! Было в нем нечто такое, что должно было неизбежно столкнуть его с ними. Лэймар вспомнил, как он навел ружье на Пьюти, когда на ферме Степфордов у него в револьвере кончились патроны. Вспомнил, как он всадил в этого Пьюти последний патрон из того ружья. Было такое впечатление, что спина копа взорвалась! Кровь текла из него, как из недорезанной свиньи, сколько же там было кровищи! И этот ублюдок не был даже серьезно ранен! Мелкая дробь лишь слегка попортила ему мягкие ткани! Очень все это подозрительно.
А что случилось во второй раз. Бад Пьюти, большой, как сама жизнь, и тупой, как слон, вразвалку вперся на ферму Руты Бет и находился всего в десяти футах от него, и Лэймару оставалось сделать только одно: выпрыгнуть из своего укрытия и с размаху погрузить лезвие топора в его легавые мозги! Это было так легко исполнить! Они бы спрятали тело, захватили его машину и уехали бы совершать новые дела в Нью-Мексико, Техас, Калифорнию или мало ли еще куда. Так нет, он решил поиграть в осторожность — и вот вам результат: смерть Оделла.
Что больше всего преследовало Лэймара, так это образ Оделла, наступающего на Пьюти, который рвал его на части своими пулями. Такой же образ неотвязно преследовал и Бада. Должно быть, этот легавый всадил в Оделла не меньше двух дюжин зарядов, пока Лэймар стоял с простреленной рукой, не способный ни стрелять, ни толком соображать от боли. Он мог только видеть, как пули пробивали насквозь тело Оделла, вырывая из него куски живой плоти, словно он не представлял никакого препятствия для этих проклятых пуль. Однако какая-то сила толкала Оделла на Пьюти, пока тот в упор расстреливал его. Оделл, черт возьми, был настоящим мужчиной. Для всего остального мира он, может быть, оставался младенцем, но для Лэймара он был подлинным мужчиной, и без колебаний отдал свою жизнь за Лэймара; такое самопожертвование было для Лэймара чем-то невообразимым. Такого он не видел ни разу за все проведенные им в тюрьмах годы. Такого никто и никогда не делал. Лэймар не знал, что подобные люди вообще могут существовать на белом свете. Но когда наступает время мужчин, они появляются и действуют — вот и вся премудрость.