Крутые повороты
Шрифт:
Гаккель вынес околоточному бокал шипучего, тот снял фуражку и выпил за здоровье и благополучие господина студента.
— Сегодня мы пьем за русских инженеров, — сказал Гаккель.
В Перми, в вагоне пригородного паровика, Гаккель случайно познакомился с ссыльным народовольцем бухгалтером Харитоновым, и тот сказал Якову Модестовичу, что управляющий господин Грауман обласкал бы инженера, согласного приехать в Бодайбо, на Ленские прииски.
В Перми тянулась однообразная мерзкая жизнь, а в Бодайдо, по словам бухгалтера Харитонова, жил драгоценный народ — авантюристы.
Гаккель телеграфировал управляющему Грауману,
Жандармское управление не возражало против переезда ссыльного Гаккеля из Перми на Ленские прииски: Ленские прииски — не Санкт-Петербург, всякий здравомыслящий политический норовит перебраться поближе к русским столицам, а господин Гаккель желает ехать на край света, ну что ж, это не возбраняется, пусть едет.
То были интересные, разнообразные, почти счастливые пять лет бодайбинской ссылки. Он поставил на Бодайбо одну из первых в России гидроэлектростанций, изучил повадки слабого течения и коварного донного льда — шуги, перекроил русло канала, он вообще хитрил и фантазировал сколько хотел, кладку канала вел без цемента, камни клал по живому мху, сооружение действовало летом и зимой, золотоискатели больше не прятали породу до зимы в отвалах, а преспокойно мыли золото в трескучие, пятьдесят градусов по Реомюру, морозы.
Он сдружился с прекрасными людьми — бывшими польскими повстанцами Вериго и Гедрейцем, марксистом Абрамовичем и особенно со старым знакомым бухгалтером Харитоновым, добрейшей души человеком, террористом по убеждению.
В Петербург он писал письма увлеченные и осторожные, опасаясь, что невеста его, Ольга Глебовна Успенская, все бросит и приедет к нему в Бодайбо: здесь отличная инженерная практика, но малоподходящий климат для медового месяца.
Но Ольга Глебовна все-таки приехала. Свадьбу сыграли тут же, на приисках. По случаю такого торжества Гаккель соорудил почти языческий обряд жертвоприношения: к плотине вывели трех убойных быков, и он умертвил их одним движением рукоятки рубильника под грозной табличкой: «6000 вольт». (Помимо языческого обряда, нужно было как-то приучить приисковых рабочих к осторожности в обращении с электричеством.)
Вечером к Гаккелям пришли Вериго, Гедрейц, Абрамович, Харитонов, авантюристы-золотоискатели. Говорили о красоте языческих обрядов, подходили к ручке Ольги Глебовны, как тогда, в день выпуска, пели: «А последний наш тост мы подымем за Русь». Гаккель, вскочив на стул, произнес:
— За электричество, убивающее быков!
Ему аплодировали золотоискатели, бывшие польские повстанцы, марксист Абрамович, народоволец Харитонов.
В 1903 году Ольга Глебовна и Яков Модестович вернулись из Бодайбо в Петербург. В технической конторе акционерного общества «Вестингауз» Якову Модестовичу предложили место инженера на строительстве петербургского трамвая.
Он увлекся трамваестроением.
Саша Успенский шепнул: в Петербурге основывается «Союз инженеров» во главе с Лагутиным, достаточно в России организовать «вооруженный скок»— На всякий случай Яков Модестович раздобыл чертежи кабелей полицейского телеграфа, но в 1903 году «скок» не произошел, Гаккель мог спокойно заниматься трамваестроением.
В кармане тужурки он носил англо-русский словарь — работал с английскими инженерами, заделался хитрым коммерсантом — от имени петербургского «Вестингауза» выгодно перекупил у Леснера поршневые машины, предназначавшиеся
Монастырка, оказывается, текла через кладбище. Яков Модестович не был мистиком и поставил специальные фильтры.
Когда пустили трамвай, Ольга Глебовна и Яков Модестович ехали в первом вагоне, возле Гостиного двора духовой оркестр Гатчинского лейб-гвардии полка сыграл в честь электрического трамвая «Славься» из глинковской «Жизни за царя».
За свои нововведения Яков Модестович получил от «Вестингауза» шесть тысяч рублей премии, и знакомые заинтересованно обсуждали, на что Гаккели должны истратить эти шальные деньги. Советовали купить дачу в Крыму или дачу под Петербургом, в Сестрорецке, — девочкам полезен морской йод, или Ольге Глебовне шубу из песцов, это всегда продажная ценность, или выезд на дутых шинах, или новинку — автомобиль «Форд».
Но Яков Модестович сказал своему бодайбинскому другу, бухгалтеру и народовольцу Харитонову:
— Мы с Ольгой Глебовной найдем способ понелепее истратить эти деньги.
В 1903 году сыновья американского пастора Райта впервые поднялись в воздух на моторном аэроплане. Рассказывали, будто пастор Райт все свободное от публичного богослужения время стоял с крестом у дверей сыновьей мастерской и творил молитву. Рассказывали еще, что старший сын пастора, Вильбур Райт, отличался неразговорчивостью — на каком-то приеме он сказал: «Единственная говорящая птица — попугай, но принадлежит он к птицам, летающим невысоко». О неразговорчивом Вильбуре Райте молва пошла по всему свету. Гаккель уже и не помнил, кто, кажется, тот же Харитонов, сказал ему, что Вильбур Райт спит на соломе, прикрывшись кожанкой, что он нелюбезен и хмур, весь мир наперебой приглашает его полетать, но на полеты он скуп и, когда его упрашивают, говорит: «Я еще не так стар, чтобы не подождать несколько дней».
Вообще, про авиацию все вокруг сплетничали и рассказывали чудеса. 22 сентября 1906 года Сантос-Дюмона чествовала вся Франция, он пролетел по прямой целых 220 метров. Вслед за ним подняли свои аэропланы Фербер, Вуазен, Фарман, Левассер, Эсно-Пельтри, Блерио, а через два года, в начале 1908 года, Фарман даже сумел сделать полет по кривой. Тогда российское Главное инженерное управление в одном из секретных донесений в верха пожаловалось, что в России отсутствует общественная инициатива к авиации, в стране нет ни одного аэродрома, и военный совет — хотя лично генерал Кованько и предпочитал аэростаты аппаратам тяжелее воздуха — решил ассигновать на отечественный конкурс аэропланов 50 тысяч рублей. Но здравомыслящее министерство финансов тут же вычеркнуло эти еретические 50 тысяч из российского имперского бюджета.
До Петербурга и до Гаккеля доходили самые сумасшедшие слухи. Сообщалось, например, будто в декабре 1908 года неразговорчивый Вильбур Райт покрыл уже 124 километра за два с половиной часа. Профессор Николай Егорович Жуковский математически доказал, что в небе люди будут раскатывать вдоль и поперек, как лихачи на «дутиках» по Санкт-Петербургскому шоссе, но однажды на лекции ему показали свежую газету: Деламбер на аппарате Райта поднялся на 150 метров выше Эйфелевой башни, и Жуковский очень удивился, почти не поверил: «Не «утка» ли? Ведь это страшная высота! Ведь это 450 метров!»