Крылатые качели
Шрифт:
Богомолов сбегал в палатку и насыпал в уху свою личную соль, которую не сдал в общий съестной баул. Попробовав еще раз, он кивнул и снял котелок с костра.
– Давайте поговорим о мужчинах, Дэв! – продолжил Семен Анатольевич, как бы объясняя свою резкость. – Я альпинист и часто слышу вопрос: «Зачем?» И я знаю, как отвечать таким, как вы. Никак! – Миловидов немного помолчал. – Люди, подобные вам, никогда не поймут тех, кто готов рисковать жизнью ради большой мечты. Зачем отмораживать пальцы, зачем страдать от отека мозга, зачем терпеть адскую боль и зачем умирать под лавиной? Разумного ответа нет, и мне лично непонятно, откуда в человеке есть свойство гробить себя. И все же люди, слабые хрупкие люди, люди с
Федор Ребров бросил на Семена Анатольевича благодарный взгляд, чувствуя в нем близость своим ощущениям, которые еще не наполнились личным опытом и не осознались словами.
– Вы меня не обидите, – сказал Медузов заносчивым тоном, не глядя в глаза Миловидову. – Я только из-за дочери здесь, в этой дыре, Самаре. А вообще я из Москвы. Сын депутата, а не абы кто! Нечего тут мне с вами болтать.
Дэв встал с застрявшим на жирном заде стульчике, со звоном выбросил его и спрятался в палатке. Отец Анны проводил его насмешливым взглядом. Федор осторожно посмотрел на Пелагею, все еще сидящую рядом, и задумался о ее отце. Медузов был сыном депутата Верховного Совета СССР, говорил бархатным голосом, казался человеком представительным. Он умно размышлял на любую тему, однако удивил своими вассермановскими штанами с аптечкой и верой в рептилоидов. В то же время Медузов грубейше ошибался в вопросах, в которых Федор был специалистом, что заставляло сомневаться и в других его выводах. А теперь, по этой заносчивой, капризной, даже детской реакции на слова Семена Анатольевича, он показался совсем странным. «Кто же ты такой, Дэв Медузов?» – задал себе вопрос Федор.
Вернулся Илья Мягков, похожий в своей кепке-восьмиклинке на бирмингемского бандита. Подтянув клетчатые штаны, он уселся рядом с Миловидовым на пенек. Наблюдая, как альпинист обухом топора вбивает выструганную им палку вместо старой рогатины, Мягков сообщил, что байдарок в прокате не было, но были деревянные плоскодонки прошлого века.
Мама Миловидовой заколотила ложкой по тарелке, призывая всех к ужину.
22
Друзья и подруги, рассевшись в разных позах на бревнышки вокруг костра, ели уху. Слышалось, как Петр елозил ложкой по донышку железной тарелки. Круг света позади спин обрывался, и все казалось черным. На небе, куда улетали огоньки из костра, высыпали звезды. Стало свежо. Лица людей от пламени казались желтыми.
Ребров съел пересоленный суп, имевший вкус Баренцева моря, и ушел в палатку переодеться. Надев выцветшую до желтизны штормовку, он вернулся за Анной и застал у костра концовку спора, начавшегося несколько минут назад из-за невинного замечания Федора о пересоленном супе.
– Ради благих целей человек должен уметь принимать тяжелые решения, даже зная, что его не поймут, осудят и будут ненавидеть! – сказал Богомолов, только что ощутивший на себе непонимание, осуждение и ненависть. Сам он тоже измучился, но изображал блаженство. – Президент, принимая решения, исходит из государственного интереса, непонятного большинству
– Никакой государственный интерес не оправдает пересоленного супа! – сказал с кислым видом Мягков, стряхивая в костер остатки ухи. – Все просто! Что неприятно тебе, не делай своему ближнему.
Все остальное – комментарии к этой мысли.
– А если ты ошибешься в своем государственном интересе, Петька, как ошибся с супом? – вмешался Миловидов, занятый тем, что разбавлял суп горячей водой. – Предашь друзей и ошибешься? Или не ошибешься, но победа будет Пиррова? Вся твоя политика – чушь, если погибают люди.
Петька продолжал спорить, а Федор осмотрелся. Пелагея с Беллой, поднеся ладошки к огню, грелись. Гриб, сморщив лицо, пил водку из железной фляжки. В те времена он уже много пил, но никто не обращал на это внимания. В темноте у дальней палатки Федор увидел Анну. Перешагнув несколько бревен, он подошел к ней.
Миловидова стояла к нему спиной, держа стопку железных тарелок, и говорила со своей мамой. В который раз он заметил, как дочь похожа на мать. Мама ее была тоже стройная, черноволосая, зеленоглазая, только чуть полноватая в лице. Они одинаково улыбались, похожим языком говорили и были очень милы. Мама ее, заметив Федора раньше, поспешно сказала, что сделает все сама, и с тревогой остановила на нем взгляд. Анна, с каким-то страхом в лице, резко обернулась. Почему-то все почувствовали, что он сделает предложение.
– А ты что думаешь, Федор? – вдруг донесся от костра голос Миловидова, возвращая его к разговору.
Федор с облегчением, что ему дана отсрочка, обернулся и увидел, что альпинист понимает все и улыбается. Ребров задумался, поглядев на костер. Он и всегда медленно думал, а от волнения совсем перестал соображать.
– Я как Ходжа Насреддин из того анекдота, – произнес он, когда все уже посчитали, что он промолчит, и принялись заниматься своими делами. – Помните, он соглашался с каждым, когда выслушивал его? Я думаю, надо всех любить. Остальное – комментарии.
Он взглянул, прищурившись, на компанию у костра. Вроде ответ вышел мудрым, но все промолчали. «Эх, сказал ни то ни се!» – подумал он и посмотрел на Анну. Она была так перепугана, что смотрела только на него, и скажи он ей прыгнуть с ним в обрыв – без сомнения прыгнула бы.
Федор, хорохорясь, обнял ее за талию и повел в палатку, перешагивая через белые веревки, но тут услышал кашель Петра и остановился поглядеть (на самом деле он боялся остаться с Анной наедине и был рад любой отсрочке). Петр, на забаву всем, поперхнулся своим супом. Мама Анны, успевшая вернуться к костру, любовно похлопала его по спине, но Петр отстранился от ее руки и откашлялся.
Послышался низкий, приятный голос Пелагеи:
– Вы говорите о вершинах и мечтах, – сказала она, закручивая светлые волосы в пучок и оглядывая сидящих у костра красивыми серыми глазами. – А кто позаботится о нас, хрупких, слабых женщинах? Кто даст нам деньги, квартиру, заботу и любовь? Кто будет лелеять нас и обожать? У нас тоже есть права!
– Пелагея, дорогая, как дочитаешь учебник суфражисток-феминисток до раздела своих обязанностей, приходи ко мне, обсудим, – ответил Богомолов и загоготал, довольный шуткой. – А так за что тебя любить? За красивые серые глаза? Или за чудо-маму?
Работать надо, и все будет!
– Ха-ха! Белла, вот возьмем тебя! – продолжала Пелагея, глядя с улыбкой на высокого тонкого Петра, скрючившегося на бревне напротив. Он своим пристальным взглядом, в зрелости ставшим убийственным, смотрел на нее и весело крутил усы. – Ты мечтала жить в Гадюкино, стирать рубашки в корыте и есть пересоленный суп? Я б сбежала от такого мужа!
– Изабелла, ты можешь сбежать прямо сейчас! – спокойно сказал Петр. – Может, хоть одиночество вправит тебе мозги!