Крылья беркута
Шрифт:
— Ты спишь?
— Нет.
— А почему молчишь?
— Не знаю... Думаю, — откровенно созналась Надя.
— Подумай. Ответ дашь завтра. Во всяком случае, не будь дурой. А теперь — спать.
Когда Надя вышла от Ирины, во всем доме стояла тишина. Бабушка Анна тоже спала. Надя тихонько разделась, легла в постель и, едва коснулась головой подушки, сразу же заснула. И спала так крепко, что не слышала, как снова в городе началась стрельба.
Проводив Ирину, отец не спеша зашагал по комнате. Сделает шаг-два — остановится, задумается, постоит
Вошла Анна и принялась убирать со стола. Стрюков зажег свечу и пошел к себе.
Спальня Ивана Никитича была наверху, но он прошел в кабинет.
Да, забиваться ему наверх в такое тревожное время не стоит, мало ли что может случиться. Будут стучать, а ему ничего и не слышно.
В дверь заглянула бабушка Анна.
— Не постелить ли здесь на диване? — заботливо спросила она.
Стрюков молча отмахнулся — мол, не надо, обойдется.
Старуха ушла.
Поставив на стол подсвечник, он опустился в холодное кожаное кресло.
Над кабинетом была комната Ирины. Иван Никитич прислушался: наверху кто-то не спеша ходил, потом послышался разговор.
Ох, Ирина, Ирина, и радость ты привезла и горе. Чего больше, сказать трудно. Все так повернулось, что не знаешь, как быть завтра. А решать надо. Или — или! Отослать Ирину? Остаться одному? Трудно!.. Уехать — еще труднее. Где только не носила его купеческая судьбина! Но куда бы ни попадал Иван Никитич, в распрекрасный ли край или город, долго там не засиживался. И как только заканчивались торговые дела, тут же спешно возвращался к себе домой. Тянуло, да так, что сердце болело. Хотелось скорее, скорее вернуться в свой край. И казалось, что нет ничего на свете красивее ковыльных курганских, оренбургских степей, нет неба выше и синее, чем небо над теми степями, нет станиц привольнее, чем станицы по рекам Уралу, Чакмаре, Ую и другим речкам, хотя и степным, но быстрым и глубоким. Дружки не раз предлагали уехать в Москву, в Питер или в ту же Самару, но Иван Никитич только покачивал головой и всегда говорил одно и то же:
— Подохну, подохну без своего Урала, как бездомная собака. Без него и жизни мне нет.
И он не лгал. Привычка? Может быть. Но оно и понятно: и детство здесь пробежало, и юность, да, словом, вся жизнь! Вот потому, наверное, и тянет домой.
Наверху стукнула дверь, на лестнице послышались легкие шаги. Стрюков прислушался — должно быть, Надежда. Да, она. Прошла в свою комнату. Вот и она тоже, долго считал — свой человек. Просмотрел! Под самым носом такое зелье выросло. Когда коня обучают, кнута не жалеют. Похоже, тут строгости мало было. А может, чересчур много? Пчела вон тоже больно жалит, а все ж, чтоб мед давала, ее сладким подкармливают. Да ну ее к лешему, соплячку, есть о ком думать, будто и без нее мозгам не с чего сохнуть!
Иван Никитич взглянул на часы — да, можно сказать, ночь пролетела. Пролетела?! Не то слово.
Пролетела — значит промелькнула, словно на птичьих крыльях ее несли, а тут — тянется, будто на старых, облезлых волах ее везут.
Скоро начнет светать. Стрюков хотел снять со свечи нагар, но вместо того нечаянно погасил ее. Полез в карман за спичками, да так
В полусне не мог разобраться, почему его будят и что от него нужно. И только когда Василий еще раз повторит, что у ворот какой-то человек просит немедля вызвать Ирину Ивановну, хозяин пришел в себя.
— Какой там еще человек? Где он?
— Там, за воротами, — пояснил Василий, — как вы и велели, чтоб никого во двор...
— Не спросил, зачем ему Ирина Ивановна?
— Не поясняет. Срочно, говорит, зови — и весь сказ! А я сам не могу без вашего на то приказу.
— Пускай днем приходят, нечего по ночам шататься, — недовольно буркнул Стрюков, соображая, кто же это мог быть. «Должно, Иринин гость, — решил он, — кроме него, больше некому. Никто не знает о приезде Ирины». — Не заметил — военный?
— Не разглядел.
— Тоже мне охрана.
— Темень. И опять же буран, — оправдывался Василий. — Я к щели и так и этак прилаживался — не разобрать, потому как темень, словно у быка в брюхе.
— В голове у тебя тоже не светлее. Одет во что?
Василий безнадежно вздохнул.
— Я же говорю... — невнятно бормотал он и, вдруг оживившись, радостно замахал руками: — Башлык у него на голове! Вот как есть башлык!
«У Обручева тоже был башлык. Видимо, он и есть, этот самый поручик. Стучится среди ночи, как к себе домой. Но делать нечего, разбираться некогда...»
— Пошли! — бросил он Василию.
— Так, Иван Никитич, — несмело запротестовал тот, — не в обиду сказать, не вас кличут...
— Тоже мне советчик, — хмуро промолвил Стрюков, не понять — то ли в насмешку, то ли в осуждение. Все же остановился. — Давай иди, скажи ему, Ирина Ивановна скоро, мол, выйдут. Понял? Да прислушайся — один он там или еще кто...
Стрюков с Ириной вышли за ворота. Обручев был весь припорошен снегом. Ирина бросилась к нему:
— Бог мой, Григорий Иванович, почему вы здесь? Пойдемте в дом, — Ирина протянула руку, намереваясь увести его за собой.
— Спасибо, Ирина Ивановна, но, к сожалению, не могу.
— Э, нет, так не пойдет, — недовольно протянул Стрюков. — Хозяев обидите. Так что — пожалуйста, просим. Не пойдете добром — силком утянем, — не совсем удачно пошутил он.
— Об этом, если хотите, когда-нибудь на досуге, — усмехнувшись, сказал поручик и, став серьезным, пояснил: — Сейчас у меня времени в обрез. Я забежал на одну минутку.
— Перекусить-то хотя удалось? — спросил Стрюков.
— Спасибо. У атамана. Правда, на ходу, но сейчас не до пиршеств. — Шагнув к ним поближе, почти вплотную, Обручев зашептал: — Я забежал как преданный друг Ирины Ивановны и вообще вашей семьи. То, что я вам скажу, пока тайна... Готовится отступление.
— Чье? — выдохнул Стрюков.
Обручев удивленно глянул на него.
— Атамана, конечно.
— Нет, это все-таки правда? Понять того не могу...
Обручев не стал слушать Стрюкова, видимо не интересуясь тем, чего тот не в состоянии понять.
— Штаб казачьего войска уже покинул город. Только что. Атаман тоже. Завтра к вечеру — хотя это уже не завтра, а сегодня, — так вот, сегодня к вечеру в Южноуральске войск атамана не будет. Полковник Рубасов при мне отдал приказ выпустить из тюрьмы уголовников.