Крылья беркута
Шрифт:
Коняхин собрал бородку в кулак, нерешительно повел плечом.
— Вроде бы должно все обойтись. Ну, кому стукнет в голову в монастыре шастать? И опять же — всем памороки забили, три дни от элеватора на железку и обратно порожние вагоны гоняли.
— Никто не проболтается? Люди крепкие?
— Будьте покойны. Что ни человек — твердый камень. А это вы здорово придумали! Можно сказать, высшая коммерция! Я бы и ни в жизнь не удумал такого. — Коняхин хохотнул тихим смешком. — Другие-то купцы так начисто из города хлеб повывезли.
— Ты им больше верь.
— Право слово, вывезли! Вот святой крест! — Коняхин торопливо
— Вывезли, не вывезли — их дело. У них на плечах головы, у меня тоже не горшок глиняный.
— Табуны конские да и все гурты скота отогнать бы подальше, в степя, к киргизским баям... И потом, вам, конечно, виднее, но ежели касаемо моего суждения, надо бы покамест спиртовой завод прикрыть.
Стрюков снова внимательно и вместе с тем со скрытой недоверчивостью взглянул на приказчика: кто его знает, что таит на уме этот проворный, всезнающий плут? Сомневаться нечего — завелись у Егорыча деньжата... Ну и что из этого? На то и коммерция. Узнать бы, что сейчас его так беспокоит? Может, и вправду так предан хозяину, что только об его интересах и думает? Но нет, не верится! Каждому своя рубашка ближе к телу. А что касаемо революции, тут Коняхин сродни любому купцу.
— По-твоему, что же выходит — всю коммерцию побоку?
— Помилуйте, да как же можно такое, Иван Никитич! — взмолился Коняхин. — Как раз наоборот! Ежели расчет держать на будущее...
И он заторопился, заспешил...
Да, видать, и у Коняхина страх к печенкам подступает, заговорил о революции — и лицо стало серым.
— Что, может, и ты поджидаешь, пока побегу? — насмешливо обронил Стрюков.
— На шутку не обижаются, Иван Никитич.
Стрюков вдруг нахмурился.
— А я не шучу. Заяц жрет капусту, зайца — волк, а на волка есть охотник. Так-то. Ну-ну, давай дальше. Только не тяни, валяй так, чтоб коротко и ясно.
— Я уже все сказал, что думал: уехать бы вам, а кончится смута — вот он и я! Живой, здоровый и не с пустыми руками. Снова зацепиться есть за что. — Коняхин чуть подался к хозяину и заговорил почему-то шепотом: — Опять такое кадило раздуем...
— Гладко, Егорыч, ты умеешь говорить, как по писаному, И если послушать со стороны, то все верно. Но только с одной стороны. Словом, тебе не дано, Егорыч, все понимать. Эх, Коняхин, Коняхин, друг ты мой, да разве думали мы дожить до такого?!
Стрюков горестно махнул рукой, снова подошел к окну, прислушался — стрельба немного приутихла.
— Вели угонять гурты в киргизские степи, — сказал он строго. — Только сам проследи, где и как.
— Будьте благонадежны.
— Ступай, на дворе-то ночь глухая... Да, насчет товаров. В лавках чтоб всякая мелочишка была. Заваль разная. Не держать лавки пустыми.
Коняхин хотел было возразить, но Стрюков недовольно поморщился и стукнул ребром ладони по столу.
— Делай, как велено, — отрубил он и с досадой добавил: — Черт тебя поймет, вроде и умный мужик, а иногда простой вещи не разумеешь. У кого другого в лавках будут одни крысы с мышами, а мы к людям го всем своим доброжелательством. На грош потерял — рубль прибыли. Ну, будь здоров, иди с богом.
Выпроводив Коняхина, Стрюков нащупал в потемках железный крюк и запер входную дверь.
У свечи, тускло освещавшей прихожую, из язычка пламени черной закорючкой торчал нагар.
Тишина. Только изредка,
Стрюков снял нагар и с подсвечником в руках направился в кабинет. Все-таки жаль, что ему не удалось отнести ларец в подземелье. Понадежнее. Но там и без того уже кое-что припрятано... Берет сомнение: разумно ли такие громадные ценности хранить в одном месте? Что, если туда доберутся? Нет, никто не догадается. Тайник в подземелье знали только двое — он, Иван Никитич, да тот, кто строил тайник, упокой, господи, душу раба твоего, захороненного в подземелье без святого таинства погребения.
Стрюков переложил подсвечник в левую руку, а правой истово и с глубоким чувством перекрестился. «Надо будет еще на год записать в грамотку за упокой, — решил он. — Человек заслужил того. А ларец все же следует перенести. И не позднее, как завтра. Может, сейчас перепрятать? Легко сказать — перепрятать! Надежда, чего доброго, возьмет на заметку».
Он ясно представил Надю, полную решимости, с подсвечником в руке. «Свободно могла ударить», — подумал Стрюков и почувствовал, как под ложечкой замутило. Правильно он решил, что приказал им убираться на все четыре стороны. Вот только вопрос, кто вместо Анны будет наблюдать за домом. Ничего, другая найдется. Конечно, незнакомый человек что темная ночь. Так можно налететь, локти себе кусать станешь. Вот оно и получается, что вроде он поторопился выгонять Корнеевых. Нет, видно, пока что пускай остаются, придется помолчать, а вернется нормальная жизнь, можно будет и сегодняшний разговор припомнить.
Стрюков неслышно подошел к комнате Корнеевых. Прислушался. Уснули? Не может быть. Не с чего им спокойно спать. Верно! Так и есть!.. Ухо уловило неразборчивый шепот. Иван Никитич вдруг озлился. На себя озлился — только подумать, до чего дошел: крадется, топчется у двери своих работниц.
— Анна! — решительно позвал он и по-хозяйски стукнул кулаком в дверь. — Выдь-ка!
Звякнула задвижка, приоткрылась дверь, и на пороге показалась бабушка Анна. Она была одета, как и давеча, даже платок не сняла с головы. Значит, не ложилась спать, сидели и шептались в темноте. Вот бы узнать, о чем?
— А Надежда спит?
Надя слышала вопрос, но не откликнулась.
— Должно быть, вздремнула.
Стрюков подал знак, чтоб Анна прикрыла дверь.
— Мы с тобой люди пожилые и всякое дело должны понимать по-своему, а не так, как она. — Он кивком указал на дверь, за которой находилась Надя. — И ты ей внушение сделай. А то распустилась... Знаешь, чего ей могло быть за то, что кинулась на меня с подсвечником? Не знаешь? Так я скажу! Каторжные работы!
— Боже ты мой!.. Иван Никитич, не губи... — похолодевшими губами зашептала Анна.
— Покушение на хозяина — вот как такие дела называются. И закон за них спуску никому не дает. Конечно, сейчас все так повернулось, как будто и никакого закона нет. Но это неправда! Стоит мне шепнуть атаману только одно слово... Поняла?
— Я даже в голову не могу взять, как оно все случилось. Уж ты, Иван Никитич, будь отцом родным. А я ей за все это вон как голову намылила.
— Набезобразничаете, а потом в ногах валяетесь.
— Да разве мы когда хоть что-нибудь? Я, можно сказать...