Крылья черепахи
Шрифт:
Пусть только инспектор Дурдыев или какой иной мент попробует обвинить нас в уничтожении улик «преступления»! Я за себя не ручаюсь. А Феликс – молодец, Феликс – умница. Решился, расшевелил, заставил. И он прав: дров надо больше, потому что камин не экономическая печка, а прожорливая тварь...
Уже в сумерках мы перетащили в холл последнюю охапку, но это было еще не все. Орудуя поленом, как молотом, Феликс зачем-то вбил кол возле уреза воды, а нас с Колей погнал добывать кирпичи из захороненного подо льдом фундамента обкомовской баньки, объяснив, что кирпичи необходимы для подставки под ведро, дабы пища готовилась над огнем, а не в огне, и осыпающиеся уголья не шипели в супе. Вернулись мы только через час. Не знаю, как здоровяк Коля,
Вместо слов он протянул мне полстакана водки.
Я так же молча влил ее в себя.
И ожил.
Закусить было нечем, да и не хотелось. Прав Джером: все мы жалкие рабы своего желудка. Я – без всяких сомнений. Теперь мне хотелось действовать. Либо что-нибудь построить, либо кого-нибудь сокрушить. Оказалось, нужно всего-то навсего вытащить из номеров кровати и расставить их в холле и коридоре второго этажа.
Я был даже разочарован, когда иной работы не нашлось.
Странно, но этот вечер запомнился мне как последний безмятежный. Без покойника все разом повеселели. Пылал камин, и тепло волнами расходилось по «Островку», настраивая на благодушный лад даже Милену Федуловну. В оцинкованном ведре булькал китайский супчик с отечественной говяжьей тушенкой. Правда, за неимением суповых тарелок есть его предполагалось из кружек и чашек – но что нам за дело до мелочей! Мы даже подшучивали над ними. Феликс благодушно рассуждал об особенностях падения русской водки в русский организм. Слышалось: «Нет, только не по пятьсот. По пятьсот – и подрались, а мне потом лечить. По сто – и забегали. Хоть куда. Хоть в атаку. Наркомовская доза как раз снимает усталость, а наркомы не дураки были...».
Что угодно, только бы не собачиться между собой. Тех, кто не пожелал водки, Феликс заставил глотать антидепрессанты, предлагая на выбор валерьянку или ново-пассит, а особо нервным рекомендуя тазепам. По его мнению, одному лишь Викентию ничего не требовалось, разве что ремня, но это уже инструмент домашней педагогики, а не медицины. А над названием «ново-пассит» мы поспорили: я упрямо доказывал, что кличка снадобья произошла от словосочетания «новая пассия», обладание коей должно способствовать улучшению настроения, – Феликс же возражал, резонно указывая на то, что пассии, особенно новые, не апробированные, бывают разные, смотря на кого нарвешься.
Матвеич вернулся без рыбы и объявил, едреныть, что пяток пойманных им ершей, едреныть, и окуневых недомерков посовестился, едреныть, предлагать обществу на съедение, а вместо этого навострил на ночь несколько донок-закидушек, едреныть, с живцами. Я предложил было тост за богатый улов, но жмот Феликс налил моей водки одному Матвеичу, а мне отказал.
Ну и ладно, мне все равно было хорошо. Работал дряхлый «Горизонт», и я стал его смотреть. На экране хорошие шаолиньские китайцы, творчески используя посохи, зонтики и тапочки, дубасили плохих китайцев – не шаолиньских. Иногда в кульминационный момент схватки тому или иному бойцу приходила вдруг фантазия немного полетать, и он в прыжке с несколькими сальто вдруг оказывался на близлежащей крыше, а враги дружно следовали за ним тем же путем, так что временами начинало казаться, что вся их стая сейчас построится в воздухе клином и, курлыкая, полетит на юг. Викентий и ухмыляющийся Леня, поспорив о звуках ударов по печенкам и мордасам, сошлись во мнении, что звукорежиссер приказал ассистентам колотить полицейской дубинкой по листу фанеры. Все было хорошо, и всем было хорошо, да и суп оказался выше всяких похвал. Нет, последний спокойный вечер удался на славу.
Зато ночью...
Полоса шоссе перед домом изрублена гусеницами танков и тягачей, асфальт полопался, как яичная
Все они хотят пить, многим нужна также еда, а некоторым и лекарства. Иные платят, другие уверяют, что не могут заплатить, но обитатели дома равно помогают всем. Некоторым семьям с детьми они охотно предлагают бесплатный ночлег, но беженцы почему-то наотрез отказываются и, передохнув совсем немного, успокоив хнычущих детей, торопливо уходят вдоль шоссе на восток. Они немногословны, у них пропыленные серые лица и пустые глаза.
Да и дом уже не выглядит нарядным, как прежде: кремовые стены грязны от жирного выхлопа дизелей и степной пыли. Кажется, будто дом съежился и застыл в недоумении: что происходит? Он верно служил людям, он намерен служить им и далее, он все понимает, но разве можно доводить человеческое жилище до состояния, когда оно противно само себе? Фу!
Дом знает, что начал хворать. И капельки смолы, что по-прежнему выступают на стенах в жаркий день, больше похожи не на светлые слезы радости, а на мутный гной.
У мужчины и женщины очень мало свободного времени. Женщина помогает беженцам, кое-как успевая хлопотать по дому; мужчина занят культивацией овощных грядок и вместе с сыном чинит дождевальную установку, которая барахлит. Надо торопиться: давно не было дождей, всходы на полях могут засохнуть. По счастью, поля лежат в стороне от человеческого потока.
Нет времени починить ограду сада, раскрошенную в щепу каким-то бронированным чудовищем, переломавшим заодно несколько плодовых деревьев. Усталый водитель заснул за рычагами, и стальной бронтозавр съехал с шоссе, это бывает. Сад обезображен, но, конечно, лишь на время, а потом он зацветет краше прежнего. Ничего, шепчет мужчина, прислушиваясь к рычанию моторов очередной автоколонны. Ничего, скоро это кончится...
– Папа, тут спрашивают тебя. – Голос сына отчего-то напряжен.
На берете офицера кокарда корпуса горных стрелков. На головах солдат каски с той же эмблемой: снежный барс в атакующем прыжке.
– Нам нужны ваши лошади.
Мужчина не понимает.
– У вас есть лошади, – терпеливо повторяет офицер. – Они нам нужны.
Мужчина по-прежнему ничего не понимает. Затем молча тянется к вилам.
– Не делайте глупостей, – морщится офицер. – Мы реквизируем ваших лошадей для нужд армии. Я оставлю вам расписку, после войны можете требовать компенсацию. Вы, надеюсь, патриот?
– Я патриот, но...
– Где конюшня?
Лошади встревоженно ржут, не доверяя чужим с их запахом дыма и металла. Мужчина треплет лошадей по холкам, гладит вороные гривы. В глазах у него стоят слезы.
Взнуздать – дело недолгое. Мужчина стремится поскорее покончить с ним, но не успевает: из дома выбегает дочь с котенком на руках.
– Папа, ты отдаешь наших лошадок?
Мужчина понуро кивает. Он не может ничего сказать.
– Папа, я не хочу! Папа, ты скажи им, так нельзя! Это наши лошадки! Па-а-апа!..
Офицер тоже человек. Он отворачивается. Солдаты выводят лошадей под уздцы.
С клочком бумаги – распиской в руке мужчина долго стоит у дверей осиротевшей конюшни. Дочь рыдает навзрыд. Из ее рук, мяукая, вывертывается ничего не понимающий котенок: почему с ним не играют?
– Нам их вернут, – лжет отец, гладя девочку по голове.
– Когда?
– Не знаю, но вернут. Вот увидишь.
Весь остаток дня он, пытаясь забыться в работе, чинит насос дождевальной установки, и к вечеру она полностью исправна. Вечер приносит успокоение в расстроенные мысли: надо потерпеть, и все кончится. Как видно, наступают тяжелые времена, но такое не раз бывало и прежде и всегда в конце концов заканчивалось, рано или поздно. И теперь закончится. Надо только перетерпеть.