Крылья
Шрифт:
Обернувшись на мгновение, я отсалютовала мечом своим потенциальным друзьям и побежала догонять врагов.
На этот раз меня попытались остановить сразу трое. Первый, правда, атаковал решительно, надеясь покончить со мной одним ударом. Удар был действительно страшной силы — я бы не смогла его парировать, но для такого удара ему потребовался слишком широкий замах, так что я десять раз успела вычислить направление и легко уклонилась, тут же перерубив ему кисть мечом, а в следующий миг мой клинок перерезал горло противника. Но двое других были опытнее и задали мне серьезную задачку. Как чертовски прав был отчим, заставлявший меня учиться меч-ному бою!
Я успевала парировать удары нападающих на меня гантрусов, но мне не удавалось выбрать удобный момент
Городские стены были уже близко, и стражники в городе не могли не понимать, что происходит. Но они, очевидно, не хотели лишать бегущих шанса, поэтому ворота оставались открытыми. Я слышала за спиной тяжелый топот почти нагнавших меня союзников.
Я не знала, успеем мы ворваться в город на плечах беглецов или нет, но дорготский командир, как видно, решил, что успеем. И предпочел выслать нам навстречу своих бойцов. Правда, лишь два десятка — больше, очевидно, за столь короткий срок было не собрать, но они, должно быть, рассчитывали на помощь бежавших от нас стражников и подкрепление из города. Судя по неоднородной одежде, среди них были и городские стражники, и ополченцы. У половины из них были пистолеты, но гантрусы не стреляли, боясь попасть в своих.
Меня обогнали слева и справа, и через несколько мгновений бойцы с обеих сторон схлестнулись у ворот. Я оказалась в самом центре схватки. Где-то рядом грохнуло несколько выстрелов, кто-то застонал, кто-то рухнул мне прямо под ноги, веером разбрызгивая по снегу кровь, но мне уже было не до того — я рубилась на мечах с очередным врагом и не могла отвлекаться по пустякам. Мой противник, впрочем, сидел в глухой обороне; похоже, я внушала ему трепет. И немудрено. Нагая, с окровавленным мечом, с распахнутыми крыльями, с ног до головы забрызганная кровью я, должно быть, представляла собой впечатляющее зрелище. Жаль, что поблизости не было художника, ищущего модель для богини войны…
Схватка у ворот была жаркой и стремительной. Подкрепление к защитникам подошло, но запоздало. Мы уже ворвались внутрь и продолжали теснить противника в глубь улицы. Нас встретили мушкетным огнем сверху, с висячей галереи. Но тут уже и корабельщики наконец пустили в ход огнестрельное оружие. Поскольку оборонявшиеся могли разместиться на галерее лишь в один ряд, а нападающие на улице — в несколько, в перестрелке дорготцы проиграли. После чего все кончилось. Уцелевшие защитники города побросали оружие, признавая свое поражение, — немудрено, ведь их потери вместе с ранеными составили почти четыре десятка аньйо! Для небольшого городка число огромное; только офицер, одержимый безумием брачного сезона, решился бы продолжать бой. Теперь, очевидно, между градоправителем и предводителем нападавших должны были состояться переговоры о контрибуции.
Но этого я уже не увидела. После того физического и психического напряжения, что я пережила, силы вдруг оставили меня. Меч безвольно опустился; я пошатнулась и ухватилась за чье-то плечо, чтобы не упасть. У меня мягко отобрали оружие, и чьи-то сильные руки подняли меня, как ребенка, — что вовсе не показалось мне унизительным. Вскоре я уже лежала на этих руках, укутанная в нагретую чужим теплом
Дальнейшее помню смутно. Помню, как лежала, завернутая в теплый, приятно щекочущий голое тело мех, и чьи-то крепкие горячие ладони растирали мои замерзшие ступни, а у меня не было ни сил, ни желания даже открыть глаза, и я лишь тихо урчала от удовольствия. Помню сладкое душистое питье, согревавшее изнутри, — должно быть, там присутствовал алкоголь, но на вкус он совершенно не ощущался. Помню красивую песню на незнакомом языке, которую напевал мужской голос у моего изголовья. Помню мягкое покачивание и уютное поскрипывание плывущего корабля…
Наконец я отоспалась, отлежалась и пришла в себя окончательно. Я села на кровати, изучая дощатый потолок, такой же пол и слегка изогнутую стену с иллюминатором, откуда лился мягкий белый свет. Каюта была, в общем, как каюта, а вот моя постель — не совсем обычная: не было ни простыни, ни пододеяльника. Я лежала на шкуре какого-то большого зверя с белым мехом и такой же шкурой, мехом внутрь, была укрыта. Выбравшись из этого уютного логова, я подошла к иллюминатору.
Корабль шел по черной воде мимо пологого заснеженного берега. Кое-где кривились под снежным бременем одинокие деревца, но в целом равнина была безлесой и лишенной всяких признаков жилья. Где-то возле горизонта она упиралась в гряду разновеликих холмов, почти сливавшихся с белесым небом. От всей этой картины веяло… не столько даже тоской, а каким-то обреченным спокойствием.
Однако воздух в каюте был довольно прохладным, да и пол тоже, и я обернулась в поисках одежды. Действительно, таковая была сложена на столике в изножье кровати. Толстые теплые штаны, шерстяные чулки, сапоги с меховой опушкой, байковая рубашка с трогательно прорезанными щелями на спине (но я уже говорила, что просто щелей мне недостаточно, если одеваться без посторонней помощи), длинный и широкий шарф, белый полушубок с огненно-рыжим, почти под цвет моих волос, воротником, теплые варежки и тонкие кожаные перчатки, в которых удобно не только орудовать мечом, но и нажимать на спуск мушкета и арбалета, а также хвостатая шапка из серого с белыми кончиками меха. Трофейного меча я не обнаружила, зато под полушубком лежал крепкий кожаный пояс с квадратными заклепками, к которому крепились черные ножны, украшенные бисером. В ножнах был нож из превосходной стали с костяной рукояткой, на удивление удобно ложившейся в руку. На клинке угловатыми буквами незнакомого мне алфавита было выгравировано короткое слово.
С помощью этого ножа я сделала рубашку более удобной для моих крыльев и оделась, попутно обратив внимание, что скругленный столик, на котором лежали вещи, куда изящней добротной, но громоздкой кровати. Не иначе трофей, добытый в одном из рейдов…
Мне вдруг пришла в голову мысль, что жесткая и жестокая гантруская кастовая система, столь нелепая с точки зрения житейского здравого смысла, выглядит совсем иначе, если смотреть на нее с позиций любви гантрусов к искусству. Ведь искусство — это в некотором роде противопоставление хаосу и аморфности, в основе его всегда строгий порядок, причем, чем сложнее и совершеннее упорядоченность слов, красок, нот, тем выше мастерство художника. Даже если на первый взгляд произведение кажется экспрессивно-хаотическим, на самом деле все оно пронизано четкой внутренней гармонией. Если, конечно, это настоящее произведение искусства. Истинный хаос в живописи — мазня, в музыке — какофония, в литературе — бредятина. Так что, если рассматривать социальные системы как объекты искусства и эстетики, то совершеннее всего окажутся жесткие, строго упорядоченные, предельно структурированные общества с кучей условностей, регламентации и ритуалов, а аморфная вольница заслужит самые низкие оценки. И случайно ли, что понятие классики в искусстве ассоциируется у нас в первую очередь с наследием тоталитарных империй? Вот только жить в такой утонченно-эстетичной конструкции… у меня были еще слишком свежи воспоминания на сей счет.