Крым-2. Остров Головорезов

Аверин Никита

— Так что, обратно?

— В системе нельзя возвращаться тем же путем, она этого не любит.

Телеграфа прорвало:

— Ты во все приметы веришь, моль подземная?!

От неожиданности Иванов растерялся. Бандеролька шикнула на листоношу — бесполезно, его было уже не остановить.

— Ты вообще соображаешь? Ты ходы хоть знаешь?

— Каждый сталкер знает ходы, — надулся Иванов.

— Сталкер? — переспросила Бандеролька, тщательно выгово­рив незнакомое слово.

— Мы так себя называем. Атаманша Пеева говорит, что сталке­ры — древний мудрый народ, скрывавшийся от взглядов обывате­лей и воевавший с мутантами.

А тебе, Длинный Рубль, смотрю, на пользу пошел пещерный воздух.

— С перепугу вылечился, — подтвердил Телеграф. — Давай бы­стрее соображай, вынь голову из задницы: куда эти кошелки- балаболки не суются?

— В Штреки смерти не заходят, в центральные ходы и в жилую зону тоже.

— А мы где?

— Не знаю. Системник водит, Черный спелеолог. Заплутал я немного. Сейчас сориентируюсь.

— Так. Нафиг. — Телеграф заметался по залу в поисках выхода.

Бандеролька затеплила свечу. При быстром передвижении зеркалка была практически бесполезна, но сейчас выручала: зал стал виден. Из него вели два хода и все — через завалы. Левее или правее? Потолок весь в трещинах, кажется, вот-вот рухнет, под ногами — плотная рыжая глина. Наверное, здесь было подтопление.

— Главное — спокойствие, — сказала Бандеролька и не узнала собственный голос, такой внезапно рассудительный. — Ну что нам сделает одна-единственная бабка?

— Была у меня теща, — поведал Телеграф, окончательно выйдя из образа папочки-торговца, — скажу тебе, та еще змея. Тоже — одна-единственная бабка. А хуже ядерной войны по разрушитель­ному эффекту.

— Люди. — Иванов аж рот открыл от удивления, — вы кто?!

— Торговцы, — мрачно ответила Бандеролька. — Юань... тьфу, Рубль и Гривна. Давай не спрашивать, а ноги уносить.

Предложение было на редкость своевременное, но трудновы­полнимое. Совершенно неясно было, откуда движется болтушка.

— Налево, — решила Бандеролька просто для того, чтобы что-то решить.

Как ни странно, этот вариант всех устроил. Пропустив Иванова как самого опытного и к тому же с фонариком, вперед, они ломану­лись в левый проход. Бандеролька, карабкаясь по обломкам из­вестняка, едва не подвернула ногу и сбила локоть. Свет беспоря­дочно метался, высвечивая извивы черных трещин, белоснежную каменную крошку, разноцветные плиты. За завалом оказался штрек — прямой и довольно высокий, Телеграфу не пришлось на­гибаться.

И прямо посреди коридора, подбоченясь, стояла бабка. Стояла и бубнила.

Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: эта не отстанет. Линялый уныло-синий халат до середины голени обле­гал толстый живот и сдувшиеся, но все еще большие груди. На то­щих варикозных ногах были стоптанные тапочки неясно-серого цвета. Зубы высверкивали золотом, сморщенные губы шевели­лись, морщинистые щеки подрагивали. Злобно поблескивали гла­за из-под нависающих дряблых век. При этом лицо было тронуто косметикой, а крашеные короткие каштановые волосы уложены «с начесом». На пальцах — облупленный алый лак. Воплощение бабкинского духа.

— В наше время кто попало по музею не шастал, — завела баб­ка, — нет, вы послушайте меня, в наше время оборванцев всяких сюда бы не пустили. А уж девка в штанах — позорище, проститут­ка, куда родители смотрят, и ходят тут всякие, разворовывают на­родное достояние, Сталина на вас нет!

Всю тираду она произнесла монотонно и на одном дыхании, с плачуще-негодующими

интонациями. Бандерольке стало дурно. «Нет, — подумала она, — такая сама не сдохнет, такую даже не убьешь так сразу».

— И шастают, и шастают, а я — убирай. А раньше как? Прихо­дят вежливые, Тамал, может, чайку попьете, отдохнете, а я говорю: нет, всю жизнь трудилась и дальше буду, пока не помру, на благо родины, а то вы же без меня пропадете, грязью зарастете, у вас только гулянки на уме да мужики, проститутки вы валютные, от­куда вот у вас деньги-то на украшения да на Крым? Курвы вы, шлендры! А парни у вас — наркоманы и алкоголики, каждый вечер пьяные валяются, вот ведь непотребство, вырастили неблагодар­ных, сумку до дома не донесут, место в транспорте не уступят, только и норовят с работы пораньше сбежать, а я такой не была, в наше время таких сразу в лагеря отправляли, труд из обезьяны сделал человека...

Бандеролька поняла, что больше не в силах выносить эту муть. Монолог гипнотизировал, подавлял волю.

— Нет, чтобы помочь, чтобы сказать: Тамал, давайте, мы здесь уберем, а вы отдохните, научите нас, как жить, вы жизнь-то про­жили, опыта много, знания передать надо. Вот вам и передам зна­ния, вы послушайте старую женщину, я же Сталина помню...

Захотелось кричать и колотить по стенам. Бандеролька в отчая­нии посмотрела на спутников: Телеграф бешено вращал глазами и сжимал кулаки, Иванов, кажется, поддался гипнозу, разве что слю­ну не пустил. Еще несколько минут — и они превратятся в зомби. Наверное, следуя логике бабки-болтушки, будут мести штреки и следить, чтобы не шлялись тут всякие.

Прилив ненависти был внезапным и очень сильным.

Бандеролька не знала бабушку, у нее не было двоюродных тету­шек, престарелых соседок и учительниц и всяких ископаемых род­ственников, нуждающихся в присмотре. Она выросла в Джанкое среди листонош, и ни разу не сталкивалась с тем, что возраст и опыт могут быть не равны мудрости. Если человек был идиотом в двад­цать, он таким и в восемьдесят останется. Раньше Бандеролька об этом не задумывалась, не задумалась и сейчас — мысли промелькну­ли в одно мгновение, ошпарив неприятием: эту тварь нужно убить.

Она, мягко говоря, зажилась. Она — опасный мутант, по каким- то причинам получивший бессмертие, если верить Иванову, и окончательно свихнувшийся от сознания собственной значимости. Понятно, что болтушка одинока: никто не сможет выносить подоб­ное общество. И все желания бабки, прикрытые красивым пред­логом передачи знаний — только желания подчинять, унижать, не давать жить тем, кто моложе, красивее, умнее, кто — не она.

— Старая ты сволочь, — прошипела Бандеролька, чувствуя, как что-то в ней переворачивается.

Наивная вера в людей и победу разума, кажется, приказала дол­го жить. Бодрящий цинизм омыл восприятие.

Бабка заквохтала. Бандеролька не вслушивалась в ее бормо­тание.

— Старая ты облезлая развалина! Внуков, небось, заела, в моги­лу свела? Дети тебя знать не желали, ждали, когда помрешь? Не­вестка ревела по ночам, да? Да так тебе и надо!

Болтушка, кажется, увеличилась в размерах и поперла на Бан­дерольку. Оружия не было. В способностях бабки листоноша не со­мневалась: растопчет, глаза выцарапает, а мужики, скованные куль­турным запретом на убийство пожилой женщины, и пальцем не пошевелят. Бандеролька подхватила камень и запустила в бабку.