Крым

Проханов Александр Андреевич

– Господа, – Лемехов поднял бокал золотистого шабли, – для меня большая честь, что вы подарили мне свое время и собрались на этом ковчеге. Корабль готов отчалить и бесстрашно плыть среди льдов русской истории. По роду моих занятий я редко встречаюсь с мастерами искусств и, признаться, немного робею. Мы, технократы, говорим, что в наших лабораториях и на наших заводах способны сделать то, что не противоречит законам физики. Но вы, художники, ведаете законы духовного мира, нам недоступные. Способны творить реальность, в которой создаются не самолеты и корабли, а человеческие души, верования, представления о добре и зле. Когда начинают остывать алтари и меркнут лампады, вы выполняете задачу монахов и духовидцев. Благодаря вашим стихам, картинам и музыке народ продолжает общаться с Богом. Сейчас Россия, как птица, готова вспорхнуть с ветки, на которой она

засиделась. Готова метнуться ввысь. Предстоят великие перемены, великие свершения. И они невозможны без вас. Отчуждению власти и интеллигенции будет положен конец. Мы соединимся и в этом единении обретем огромные силы. Вы дадите новым свершениям имя. Создадите образ новой эпохи. Вас я приглашаю к сотрудничеству, чтобы ваши таланты и откровения служили новой России.

Лемехов приподнял бокал, и в синих глазах Верхоустина нашел одобрение. Все сдержанно чокались, обменивались стеклянными перезвонами. За окнами ресторана туманилась черная река, плыли сумрачные льдины. «Лужники» казались летающей тарелкой, повисшей на аметистовых лучах.

– Хотел бы предоставить слово нашему выдающемуся стилисту Андрею Самцову. – Верхоустин взял на себя роль хозяина стола. Его взгляд был благосклонным и повелевающим. – Андрей умеет превращать свинообразных депутаток в изящных парижанок. Безвкусных телеведущих – в изысканных денди. Он слепил образы множества политиков, финансистов и шоуменов. И теперь готов предложить нам свои услуги.

Стилист Самцов отбросил с высокого лба склеенные лаком прядки. Рубашка апаш открывала смуглую грудь с тонкой татуировкой в виде трилистника. Хрупкие пальцы украшали два перстня – с черным и голубым камнями.

– Ваш облик, Евгений Константинович, не нуждается в серьезной реконструкции. Вы – несомненный лидер, и это видно по вашей походке, резким бровям, манере сжимать кулак во время публичных выступлений. Чего не скажешь о нынешнем президенте, который производит блеклое впечатление. Как, впрочем, все нынешние европейские политики, которых навсегда забываешь, стоит им покинуть свой пост. – Самцов улыбался пунцовыми губами, блестевшими от прозрачной помады. – Лидер должен иметь в своем облике деталь, которая ассоциируется с его исторической ролью. У Черчилля такой деталью была сигара. У Сталина – трубка. Усики Гитлера были эмблемой Германии в течение пятнадцати лет. Инвалидная коляска Рузвельта была столь же выразительна, как авианосцы, бомбардировщики и проект «Манхэттен». Что, если вам, Евгений Константинович, приобрести четки и не расставаться с ними во время дипломатических встреч, кремлевских приемов и пресс-конференций? Ваш тезис об алтарях и оборонных заводах объясняет появление четок в ваших руках. Пусть думают, что вы, президент, ведете счет баллистическим ракетам или вновь открытым русским монастырям.

Лемехов чокнулся со стилистом, с легкой усмешкой представляя себя в обществе мировых лидеров, которые завороженно смотрят на четки в руках президента России.

– Благодарю за экстравагантную идею, – произнес Верхоустин. – Теперь же пусть выскажется наш именитый архитектор Илья Виноград, чьи гениальные идеи воплощены в олимпийских стадионах, в помпезных дворцах Газпрома, в хрустальных кристаллах банков.

Архитектор Виноград имел коричневое лицо и горбатый нос индейца, седые, падающие до плеч волосы, острый кадык, тонувший в шелковом банте, желтые ястребиные глаза, которые, как у птицы, вдруг закрывались кожаной пленкой.

– Я откликнулся на ваше приглашение, – обратился он к Лемехову, – потому что нынешний президент ни разу не удостоил меня приглашением. Видимо, для него архитектура является чем-то второстепенным. Она позволит спроектировать еще одну виллу в Альпах, еще одну резиденцию в окрестностях Сочи. Он не понимает, что архитектура оформляет эпоху, создает внешнюю форму, в которой бьется дух живой истории. Архитектура – раковина, в которой живет моллюск общества. Все великие эпохи рождали свой стиль, будь то средневековая готика с Кельнским собором. Или ренессанс с собором Петра. Или петербургское барокко Екатерины с Зимним дворцом. Или русский ампир царя Александра с Адмиралтейством. Или конструктивизм Мельникова времен революции. Или сталинский стиль Жолтовского. Но что теперь? Мы живем в эпоху супермаркетов и развлекательных центров, этих стеклянных пузырей. В эпоху элитного жилья, фасадов, утыканных затейливыми башенками, декоративных колонок, нарядных арок. Эта архитектура мелких удовольствий, тайных похотей и жалких тщеславий. – Виноград закрыл кожаной пленкой

рыжие глаза, нахохлился и стал еще больше похож на хищную птицу. Поднял веки, и глаза полыхнули золотом. – Я готов создать новый стиль, воплощающий новую эпоху. Эпоху алтарей и заводов. Стиль «Лемехов», если угодно. Когда вы станете президентом, сделайте мне заказ. Я построю завод, производящий космических роботов. Спроектирую университет, где станут преподавать космогонию и теологию. Консерваторию, где зазвучит космическая музыка. И церковь, где вспыхнет огненное православие. Эти четыре объекта положат начало новому стилю. «Стилю Лемехова». – Он умолк, задвигал острым кадыком, словно птица, проглатывающая добычу.

– Обещаю, вы получите этот заказ, – произнес Лемехов. – И еще одно строение. Музей русской истории на Луне. – Он протянул бокал, чокаясь с архитектором. Тот пил вино, закрыв ястребиные глаза, двигая кадыком на жилистой шее.

– Творческий разговор, господа. – Верхоустин поощрял выступавших, и Лемехов удивлялся его странной власти над этими самолюбивыми гордецами, для которых творческая свобода дороже денег. – А теперь уместно предложить слово нашему непревзойденному художнику Филиппу Распевцеву. Едва ли кто-нибудь из современной элиты прошел мимо мастерской живописца. Его портреты министров, депутатов, миллиардеров являются драгоценным свидетельством человеческой алчности, суетности, безмерной гордыни. Я знаю, что Филипп истосковался по истинным героям, портреты которых украсили бы галерею, подобную той, что блистает в Эрмитаже. «У русского царя в чертогах есть палата. Она не золотом, не серебром богата». Так писал Пушкин о галерее героев восемьсот двенадцатого года. Я прав, Филипп?

Филипп Распевцев был похож на старого камергера, утомленного долгим служением, интригами двора, капризами венценосного повелителя. Еще недавно Лемехов из тайного укрытия наблюдал встречу художника с президентом. Распевцев дарил картину Лабазову, где тот величаво смотрелся на фоне Медного всадника.

– Вы правы, я мечтаю о настоящих русских героях. И был бы безмерно счастлив, если бы вы, Евгений Константинович, несмотря на вашу огромную занятость, пожаловали ко мне в мастерскую. У вас лицо истинного русского лидера. Я бы с удовольствием написал ваш портрет. У вас в руках находились бы четки, на которых вы отсчитываете не только русские годы, но русские века. – Распевцев в знак почтения склонил породистую голову, и Лемехову была приятна лесть царедворца. Таинственное предначертание указало Лемехову путь, и он берет с собой в этот победный путь всех талантливых, деятельных, знаменитых. Они слагаются в его гвардию. Слетаются, как птенцы, в его гнездо. Тянутся на его свет, как стебли, истосковавшиеся по солнцу. Покидают прежнего неудачника. Хотят разделить его победоносную судьбу.

– Григорий Кулябин, – композитор, музыкой останавливающий светила. Его «Музыка звездных дождей» – шедевр XXI века. Его «Рыдающие камни» – плач о павшей империи. Его «Космический клавесин» – теория происхождения жизни, изложенная средствами музыки. Вам слово, господин Кулябин.

Верхоустин и этого гостя преподносил так, словно тот был изготовлен в волшебной мастерской и передавался Лемехову в дар, как драгоценное изделие. И возникало странное подозрение, что и он, Лемехов, был плод волшебных технологий, алхимических опытов и астрологических исчислений этого синеглазого чародея, бог весть зачем остановившего на Лемехове свой колдовской выбор.

Композитор был светловолос, с нервными губами, с внезапным подергиванием плеч. Шрам рассекал его лицо на две половины, и казалось, что одна половина страдает, а другая блаженствует. Это вызывало у Лемехова беспокойство, и он не знал, какой половине верить.

– Только музыка может предсказать будущее, – произнес композитор. – Но для этого нужно рассечь время и услышать звук распадающихся веков. – Кулябин умолк, и Лемехов подумал, что меч, рассекающий время, прошелся по лицу композитора.

– Ну а теперь я хотел бы предоставить слово нашему демиургу, кумиру художников, законодателю мод, литературному критику и выдающемуся культурологу Арсению Липкину. Его статей с трепетом ожидают литераторы. Его суждений страшатся самые модные художники. Ему надлежит создать теорию новой культуры, когда остановившаяся Россия, получив нового президента, метнется в будущее. Когда задышит новая, устрашающая и прекрасная реальность. Когда возникнут новые праведники и злодеи, новые драмы и трагедии, схватки света и тьмы. Битва Ясного Сокола русского неба и Черного Ворона русской бездны. Прошу вас, дорогой Арсений.