Крымские тетради
Шрифт:
Какая-то внутренняя скованность и вялость чувствовалась у Красникова. Неужели это он так классически действовал во втором эшелоне фронта, где тылы вражеских дивизий?
А вся обстановка?
Она совсем иная, чем в нашем штабе, в наших отрядах. И у нас базы пограблены еще в ноябре, и мы мерзли - морозы у нас даже пожестче, и на нас нападали каратели, и мы хоронили боевых товарищей. И все-таки жили, даже в самые отчаянные минуты находили живое слово. На что уж наш Киндинов строг, но и он в хорошую минуту, бывало, спросит: "Куда наша "церемония" поцеремонила?"
Все это никого не обижало.
Здесь же вообще шутки немыслимы, а жаль.
Утром мы умылись с особенной тщательностью - так у нас заведено, - и на нас посматривали как на людей с того света.
Завтрак начался с того, что мы вывалили содержимое наших вещевых мешков в общую кучу. Оно не ахти какое, но килограмма два вареной конины было.
Иваненко жевал как-то украдкой, будто боялся окрика, Красников ел молча. Он ко всему еще был тяжело простужен, белки глаз в красных прожилках. Встретишь такого на улице и непременно подумаешь: болен, сильно болен.
После завтрака нас повели к партизанам-железнодорожникам, боевым друзьям Томенко, познакомили с их командиром - Федором Тимофеевичем Верзуловым.
Он худ, но широкоплеч, с твердой постановкой серых глаз. Человек с собственной жилочкой. Понравился и тем, что был рад нам, извинился за скудность угощения (а нам все-таки выставил тонкие кусочки конины), и тем, как слушал наш рассказ о действиях крымских партизан.
Амелинов с этого и начал. Честно признаюсь: поначалу слушали обычно, как слушают всегда, когда говорящий вспоминает: где-то рядом не так, как здесь, а намного лучше. Назидания люди не любят.
Захар был прост, но не простоват. Его простота была той самой, за которой стоят большие дела. Он как-то сразу расширил границу Севастопольского партизанского района, как бы поднял слушателей на самую высокую точку Крыма - Роман-Кош, и сказал: "Смотрите, сколько в лесах нашего брата, и вот какие дела мы творим. Партизан из отряда Чуба под Судаком свалил в кювет машину врага. Можно считать его бойцом за Севастополь? Конечно!"
– Двадцать пять отрядов защищают Севастополь, - говорит комиссар.
– Но ваши отряды - правофланговые. А на правом фланге не всем устоять, а вы стоите три месяца, и мы снимаем перед вами свои шапки, мы учимся воевать у вас. Учат нас ваши рейды во втором эшелоне, ваша победа над карательной экспедицией...
Даже Красников не мог остаться равнодушным к таким словам - я исподволь наблюдал за выражением его лица. Он был взволнован, посмотрел на партизан, на самого себя как бы со стороны.
Иногда очень полезно послушать со стороны оценку собственным действиям, конечно объективную, честную.
Рассказ как-то расшевелил всех, вызвал взаимную откровенность.
И хотел того
– А мы сейчас как потерянные. Жить не хочется!
Кто-то вспомнил о Томенко, о том, что он настоящий человек, смелый, а вот его собираются чуть ли не расстрелять. И за что? За то, что он спасает своего проводника, который убил предателя и поднял шум на весь лес.
Красников только тут узнает правду о походе своих разведчиков. Он при всех допрашивает Арслана и дает приказ немедленно освободить Михаила Томенко.
Мы прощаемся с севастопольскими партизанами.
Красников провожает нас, говорит:
– Не забывайте.
Мне почему-то грустно: всех, кого я увидел на Чайном домике, где-то в душе я считаю сейчас на время оторванными от основного партизанского организма. И самый лучший выход из положения - слить их с нами, для чего отряды Красникова без промедления перебросить в заповедные леса.
Амелинов со мной согласен, обещает написать специальную докладную на имя командующего Алексея Мокроусова.
20
Мы вернулись на свое трехречье. Амелинов послал рапорт в Центральный штаб. Последствия были неожиданными.
Партизанская связь! Ах, если бы она была пооперативнее!
Связь от Центрального штаба до Чайного домика ползла со скоростью арбы в воловьей упряжке.
С этой связью в Пятый район шел новый комиссар - Виктор Никитович Домнин; он шел очень и очень медленно.
И всему виной яйлинский буран. Каждый километр брался штурмом, а когда этот штурм не удавался, то единственное спасение - карстовая пещера. Но ее надо голыми руками очистить от залежалого снега.
Пятеро суток в пути! А эти дни, по существу, решили судьбу многих и многих людей из Севастопольского и Балаклавского отрядов.
Успел бы комиссар - все могло принять другой оборот, наверняка другой.
Но он не успел.
...Над Севастопольским районом продолжал висеть нерешенный вопрос: как быть дальше, где держать отряды?
Иваненко продолжал гнуть свою линию: настаивал на полной ликвидации района, на отходе в Севастополь. Он рассуждал: "В заповедные леса идти? А зачем? Разве нас ждут там целехонькие базы? Или партизаны тех отрядов, что живут там, по горло сыты? И там голод!"
Командир Севастопольского отряда Константин Трофимович Пидворко заявлял:
– Правильно думает начштаба! Все, что могли сделать, сделали. А теперь - шабаш! Севастополь от нас не откажется. Мы еще покажем себя!
Пидворко - авторитет: смел, с партизанами добр, но без панибратства. Он постоянно утверждал: пробьемся в Севастополь, голову на отсечение даю будем там! На линии обороны мы принесем пользы куда больше, чем здесь, в лесу, где бегаем как зайцы или отсиживаемся словно в гробу.
Ему казалось, что "бегаем", но сам он никогда не бегал и умел смотреть смерти в лицо. Пидворковские засады известны, о них передавало Совинформбюро.