Крысобой. Мемуары срочной службы
Шрифт:
— Мешок! Ну! Что ты слушаешь?! Ну!
— Пришли.
— Кто-о?!
В коридоре — каблуки запинались в поиске, я Старому — назад, все, потом, он кричал и вздрагивал на лестнице, лестница тряслась.
Я вышатнулся на вид.
— Мы тут. Здравствуйте.
— A-а, где они, оторвали от важных дел. Где здесь свет-то?
Осветилось, Свиридов обнимал, ковырял пальцем под ребро: а? угодил? Показывал бровями: тяжело, но привел! Видите, до уборной сам гуляет, а утром хоронить собирались, что значит: вы пришли, во-от; рядом еще переминалась мать ее в очках и неприязненно торопилась, вся росла: руки какие-то большие, будто накачивают. Невеста оказалась за спинами у всех — лицо выбеленное, черные глазастые, губастые дыры —
Хотели? Да, хотел. Я: можно вас — одну минуту? Сюда. Стойте, куда это сюда? Елена Федоровна, да это их палата, да ничего страшного — пусть. А мы тут раскопки обсудим. У нее температура, еле жива! Побыстрей, слышишь, Ольга? А она поколебалась, тварь, она непритворно раздумывала. А это необходимо? Я прошу!
Говорите. Дверь плотно. Сядь. Нет, так говорите. Говори теперь. Я хотел — я хочу, так выходит: нету времени — я потянулся к ее руке. Сиделка занесла клизму — тут положу. Оторвала руку: что такое? Для чего? Начинайте говорить, или я уйду. Да. Она отшатнулась и выронила сумку, она не побежала, упорно, молча, срывала мои руки, пока не упала на кровать, но пыталась еще встать, и мы съехали на пол, не била, только упиралась, и, я чуял изо всех сил, все молча, пока я погружал руки в покровы смертной слитой плоти, вянущих, за вздох до касания, цветов, — на лицо ей упала моя шапка, она выдернулась из меня, содрогнувшись, как от касания мерзкого, мохнатого зверька, — сверкнула белая вывернутая шея, — закричала страшно так, изогнувшись, я перестал видеть: какое-то мельтешение, вскрики, беготня, я откатывался, не могу ж я кашлять в нее, нашел плоское место, сесть, пока еще могу; что за похабщина?! Руки отрубить! Как меня подводишь! — на другом конце молчала она, трогая больную щеку, обиженно плача, волосы рассыпались и раскачивались.
— Где она? Они ее увели.
Старый бормотал, не мог убрать со стола руку с часами. Одетые мы, как на поезд. Руки еще помнят, какое тело, какая ткань. Я погладил одеяло — совсем другое. На одеяле остался сгусток ваты — из ее рта. Я понюхал пальцы, ожидая особенного запаха, кажется — да. Но слишком скоро — нет. Если бы она пришла еще. Не успеет. Вот они — скоро будут. По снегу они ходят быстрей — не лето. Выпалил:
— Старый, а машина?! Что мы сопли жуем?
— Ждет! — взвился Старый. — Ждет тебя! — Лупил по столу. — Целый день! Дурак! Дурак! — Отбросил стул и подлетел к окну. — Стоит… Слышишь? Ох ты. Все равно — водитель сейчас придет. Нет смысла. Бесполезно. — Мы вынеслись в коридор — пусто; окликнут — не оборачиваться! Ходу! Скорей! Пока дойдет, пока заведет. Я — в окно: синяя спина автомобиля так близко, хоть прыгай. Лестница! Пошел, пошел, Старый, мешок — он вырвал мешок из-под шкафа, выбрасывал из него грязные наволочки, хрипело в горле, праздничная дрожь.
— Тяжелый, ты что наложил? — Поднял. — Железо… — Он вытягивал из мешка желтую лакированную доску.
Да
— Вот черт… — Все ковырялся, и я узнал: в его руках приклад, забывшись, он подымал, тащил из тяжко повисшего мешка и вытащил ружье, перегнутое пополам, с особым стеклянным прицелом трубочкой. — Еще коробки…
— Бросай! Всю эту… Скорей!
Он потерянно уставился вниз, не выпуская оружия, — под лестницей стояла синяя «Нива».
В уборной — куда? Нет. Кому бессильно улыбнуться? Кто? Пнул дверь — нет. И не слышно. За окном — нет. Мы на холме.
— Успеть самим это сдать! — в коридор! под ожиданием окрика. Кто тут? — лампы горят, никто еще не вернулся? Старый нес в охапке — не останавливаться, я валял стулья, не скрываться, кулаком по дверям. — Так! Чье это хозяйство? — в буфете тарелки с кашей на раздаче, черный хлеб — я звал на лестнице: — Кто живой? — на первом этаже работал телевизор, на вешалках — прогулочные теплые пальто и шинели, на столиках — стаканы сметаны. — Эй, хозяева?! — из урны дымила, наверное, папироса, но даже на вахте — нет людей, я ткнулся и в женскую уборную, уже бегом, жадной опрометью, бросился к хлопнувшей двери — Свиридов!
Он плевался:
— Ну ты дал! Ну ты! Еле упросил… А что у нас вахта не охраняется? Чья-то машина. — Он помучил телефон. — Нет гудка. Вы почему без сиделки? Где Заборов?
— Мы нашли оружие! В мешке! В уборной!
Свиридов ошарашенно озирался:
— Ни хрена себе вояки, вон уж где оружие бросают, я покажу им, где орехи растут. Но где народ? Ведь только что… Кто есть на этаже?
— Никого.
— Как? А где бабы? Ладно бабы, где охрана? Раздевалка. — Бухал в дверь. — Раздевалка, твою мать!
Он потолкался в комнаты, пожал плечами, сызнова помучил телефон, плюнул, и мы вывалили на крыльцо, в тишину — в темнеющий, но еще не перепоясанный фонарями вечер, стужу. Старый прижимал к себе приклады-стволы, как сломанные лыжи.
Свиридов побежал, вздрагивая от собственных шагов, заглянул под черные елки, постучал в сугроб, ответивший деревянным отзвуком, и посулил чьей-то матери сто чертей. Хмуро посмотрел вдоль дорожки — подальше, у ворот, расхаживал часовой.
— Тревога! — гаркнул прапорщик. — Шагом марш ко мне! Что за дела…
Неживые окна, хоть бы очертания головы, движение белого халата, голос; скелеты деревьев, крыша, ровно присыпанная бесследным снегом. Часовой продолжал выхаживать туда-сюда.
Свиридов не снес и широко пошел к воротам, свирепо взрыкивая:
— Товарищ солдат!
Часовой стал, снял шапку и прислушался. Скользнул в калитку, и нам было видно, как он, что есть сил, вдарил бежать через площадь, набычившись против ветра.
Свиридов остолбенел, пощупал у пояса:
— Ракетницу я… Так вот отойди на час. Так, та-ак, а чьяй-то машина? Кто разрешил машину? Пропуск на машину есть?
Тишина нестерпима, она придвигалась, мы бежали за ним, страшась, что и он пропадет.
— Товарищ прапорщик, потом машину…
— Как могли въехать? — Свиридов с пьяным упорством перся к «Ниве». — И не закрыта. Ну. И где пропуск?
— Товарищ прапорщик…
— Ну-ка, — он залез, загудел. — А? Во народ, — загудел. — Я покажу, — и гудок.
— Мы больше не играем, — зажмурясь посильней, закричал я с холма. — Выходите! — и споткнулся о свою черную тень — обрушился свет!
Гудки слиплись в вой, я уворачивался от света, Свиридов переломился через сиденье, цепляясь за руль, его тянули за подбородок черные лапы и вырвали! Старый осел на колени, вскинув дрожащие пальцы, и взвыл от первого чужого прикосновения, я очумело двинулся припасть хоть к Старому, уже волоча на себе щупальца, но немного они дали себя потянуть — на сажень, и вмерзли ноги, а я все тянулся — хоть головой, я спасал глаза, сейчас упаду, но подхватили, волоком потащили, ноги сгребали снег, подхватили ноги, закрыл глаза, чтобы они не знали. Что я вижу.