Ксанское ущелье
Шрифт:
Гигла не знал, что уже неделю хачировские люди изучали входы и выходы городской тюрьмы, знакомились с надзирателями, наблюдали, каким путем и когда водят Васо Хубаева на допрос.
Габиле хотелось знать, когда собираются везти Васо в Тифлис. Но никто об этом ничего не мог сказать определенно. И, услышав о Соколе, по какой-то причине ненавидящем капитана Внуковского, Габила очень заинтересовался этим человеком.
— Сокол не может не знать о результатах допросов нашего Васо. Надо найти к нему ключик.
— То и смущает, —
— А может, и в самом деле ищет? Сейчас много людей, сочувствующих революционерам.
— Узнай о нем побольше, Гигла. Очень тебя прошу. А сюда не ходи больше. Мало ли что! Мы сами навестим тебя.
В один из вечеров Гигле представился случай поговорить с Соколом. Двое перебравших прапорщиков едва не затеяли пальбу прямо в духане.
Устроившись в углу зала, уставив стол опорожненными бутылками, они играли в карты. Играли довольно долго, перекидываясь обычными затасканными, как и их колода, остротами, и ничто не предвещало ссоры. И надо было кому-то из проходивших мимо них в поисках свободного места проявить неуместную вежливость — поднять с пола и водворить на стол оброненную карту. Послышались взаимные оскорбления, загремела, валясь со стола, батарея бутылок, и не схвати Сокол своими железными руками безусых скандалистов — быть бы беде.
Один из взъерошенных молодчиков, вырываясь, таки успел выстрелить, пуля прошила Соколу полу кителя, срикошетила от каменного пола и успокоилась в толстой деревянной колонне.
Бледный от ярости Сокол, как щенят, протащил упиравшихся скандалистов через весь зал и вышвырнул из духана, рявкнув вслед:
— Скажите на гауптвахте, по трое суток ареста! Каждому!
— И зачем вы, господин капитан, так безрассудно рискуете жизнью? — накрывая столик офицера новой скатертью и меняя прибор, шепнул участливо Гигла.
— А-а, — махнул рукой Сокол. — Моя жизнь! Кому она нужна?
— Что ты такое говоришь, капитан? — Гигла нарочно перешел на «ты», чтобы последить за реакцией офицера. «Золотопогонник», как звали солдаты Внуковского, никому не позволял переходить эту черту.
Сокол же и внимания на слова духанщика не обратил.
— Эх, Гигла, Гигла! — вздохнул он, закуривая. — Знал бы ты, каких парней на моих глазах загубили, вряд ли бы стал так печься о моей жизни! За каждого из тех погубленных можно жертвовать собой!
— Что же это за люди, капитан? — Гигла старательно расправлял края скатерти, переставлял туда-сюда прибор.
— Да садись ты, Гигла! Садись. Оставь это в покое.
— Не могу, дорогой. — Духанщик развел руками. — Сгорит все, перепреет. Сам будешь недоволен.
— Эй, Еременко!
Вестовой, поджидавший капитана у дверей, в три шага подскочил, вытянулся.
— Слушаю, ваше благородие.
— Сходи, Еременко, на кухню с хозяином. Посмотри там, что он скажет.
— Будет сделано,
— Я жду тебя, Гигла.
Когда Гигла, вытирая фартуком руки, вернулся и присел рядом, он увидел в глазах капитана смертную тоску.
— Что с тобой, Сокол? Тебе плохо? На тебе лица нет.
— Нет, мне не плохо, Гигла, — ответил тот. — Но ты прав: на мне нет лица. Я его теряю, Гигла. Теряю с каждым днем. Я видел сегодня, как допрашивали вашего парня — Васо Хубаева. Вот это человек, Гигла! Его бьют, мучают, а он лица не теряет. Я был на его допросе, Гигла. Ты понимаешь? Бакрадзе кричит:
«Не сегодня, так завтра тебе конец, если будешь упорствовать!..»
А он:
«Не наживи грыжи, уездный. Я никогда не выдам своих товарищей».
«Дурак! Мы и без тебя их знаем: объявим по всем селениям, что ты их выдал…»
А он:
«Какого же черта тогда на меня силы тратить?»
Сокол помолчал, собираясь с силами, наполнил рюмки. Наполнил, но не стал пить, отодвинул.
— Между прочим, лоб у Бакрадзе был забинтован. Видно, достал его парень, хоть и был в кандалах. Когда я пришел, его уже привязывали веревками к стулу. Наверно, изрядно побушевал.
Так вот, Бакрадзе кричит: «Подумай!» — и пистолетом перед его носом машет, к виску приставляет.
«Я подумал, — говорит, — уже тогда, когда князя Амилахвари хотел придушить, как волка».
«Тебя ждет смерть! Ты понимаешь, смерть! А ты ведь молод. Ты еще не жил — и смерть».
«А разве ненависть товарищей — это не смерть?»
«Хватит! Я закрою тебе рот навсегда».
Бакрадзе опять тычет пистолет ему прямо в глаза.
«Убери пистолет, не позорь оружие. Это вы трясетесь, когда па вас глянет чужое дуло. Я не болею такой болезнью».
Он так посмотрел на Бакрадзе, что тот не выдержал, отступил и пистолет спрятал.
— Вот ты, Гигла, спрашиваешь, что это за люди, за которых не жалко жизнь отдать. Я видел таких людей в Сибири. Царь их туда сослал на каторгу. Васо Хубаев — такой же… Ничем не хуже.
— Нравишься ты мне, Иван, — проникновенно сказал Гигла. — Но поберегись, дорогой, поберегись. Такие признания погубят тебя. Мне-то что? Чего мне бояться? Я обыкновенный духанщик. Что бы пи творилось в жизни, а людям все равно надо есть, пить. Значит без таких, как я, не обойтись.
— Ты прав, прав. Только все мы одинаковые должники — каждого ждет одна смерть. Честная и славная или горькая, позорная. Трус выбирает позор, лишь бы жить, смелый идет на смерть, но живет в людской памяти.
Капитан было взялся за рюмку, придвинул тонконогий наперсток и к руке Гиглы, но опять раздумал:
— Вот же повезло гаду — такого удальца схватил!
— Это ты о Внуковском?
— О ком же еще? Я бы много дал, чтобы помочь ему бежать.
Гигла молчал, хотя слова так рвались с его языка: «Помоги же, родной, помоги!»