Кто, если не ты?

Герт Юрий Михайлович

— Проще научить кочергу,— ответил Клим, не решаясь приблизиться к ней. Она берет его руку в свою, разглядывает:

— Какие у тебя тонкие пальцы, Клим... Ты прирожденный музыкант...

Ему так сладко каждое ее прикосновение — и так жутко вспомнить о поцелуе! Вдруг он замечает пристальный взгляд Николая Николаевича. Климу становится жарко от стыда. Он выдергивает руку:

— Я сейчас! — он выскакивает в переднюю.

«Что я делаю?»

Горячим лбом он прижимается к стеклу. За окном — луна. Он пытается думать о чем-то другом.

О хорошем. О Егорове, Мишке. Но вместо этого... Ах, как чудесно это было бы — идти с ней по лунной дорожке, далеко, далеко, в степи, и шептать —да, шептать в ее маленькое ушко самое нежное, самое красивое из всего, что можно выдумать!..

Клим возвращается в гостиную. Валентина Сергеевна танцует с Фомой Никодимовичем. Он обхватил ее — тоненькую, гибкую, как вьюнок,— своими красными клешнями,, притиснул к себе что-то бормочет... Клим садится на диван и пробует не замечать их.

И снова зовут к столу. Никто никого не слушает, все говорят сразу:

— Вот в двенадцатом году мой приятель привез мне осетра— вот это был осетр!..

— А пирожные? У «Братьев Шарляу»!.. Вы представляете — пятьдесят копеек дюжина! Нет, вы представляете?..

— А какое шампанское!..

— Нет, не верится... Ей-богу, не верится, что когда-то я мог себе позволить...

Клим опять вместе с Валентиной Сергеевной. Он упорно ворошит перед собой капусту.

— Что ты, Клим? — она наклоняется, ее волосы щекочут ему ухо.

— Так...

— Ты обиделся?

— На что?—усмехается Клим.

И вдруг — дерзко, вполголоса, но все-таки довольно громко:

— Как вы можете... Вы такая... такая необыкновенная! Вам только по лунным лучам ходить и с соловьями разговаривать! А вы... зачем вы позволяете Фоме Никодимовичу танцевать с вами?

— Ах, вот как? — удивленно прыгают вверх жгутики ее бровей.— Боже! Уже сцены ревности? — она хватает его за волосы, забирает их в кулачок своими, теплыми, мягкими пальцами:

— Какой ты будешь ревнивый муж, Клим!

Она смеется. Конечно, он для нее — только мальчик... Тогда... Тогда зачем эти шутки?

Он роняет тарелку, в спину ему, как ножи, вонзаются испуганные возгласы:

— Что случилось?..

— Он опьянел...

— Вот видите, напоили мальчишку...

Он бросается на сундук, в темной комнате, стискивает зубы и колотит кулаком по обитым жестью бокам.

— Идиот! Идиот! Идиот!

В сундуке гудят замочные пружины.

Все в мире обросло пошлостью, как мохом.

Куда бежать?!.

Треснул залп... Офицер, насвистывая, идет впереди, щелкая стэком по глянцевитым носкам сапог, за ним — солдаты,.,. А там, позади — пустая скала, и только море, и только чайки...

Десятый класс. Редкий урок обходится без напоминаний: предстоят экзамены на аттестат зрелости. Готовьтесь к экзаменам на аттестат зрелости. Самое важное, самое главное, самое ответственное — это аттестат зрелости!

Клим завел в записной книжке графы на каждый предмет.

Троек здесь нет. Четверка — проигранное сражение. Только пятерка—настоящая победа. Надо стиснуть зубы и упрямо двигаться к основной дели. Цель — золотая медаль. А за нею — Москва, университет — жизнь, просторная, как небо!

Клим доказывает Мишке, что он тоже может добиться медали. Тогда они поедут вместе. Мишка не верит. Он вздыхает раздавшейся за лето грудью, скептически покачивает головой: уж ему-то мечтать нечего... Но покорно сидит с Климом за уроками, за две недели не получил ни одной тройки. Чем черт не шутит...

Жить стало проще. Словно груз невероятной тяжести свалился с плеч. Они теперь никому не мешают, им никто не мешает. И все довольны — ив школе и дома. И — как по уговору — ни Клим, ни Мишка не вспоминают о Яве. Зачем?..

В классе — новый ученик, Игорь Турбинин. Отлично сложен — среднего роста, стройный, мускулистый. У него красивое лицо, на бледной коже резко выделяются тонкие прямые брови и темные глаза. Смотрят они пристально, не мигая. Узкие губы сжаты в скобку, концами книзу. Не говорит, а цедит — неохотно, через силу. Одет в синюю вельветку с «молниями» по вороту и вдоль нагрудных карманов, наверх выпущен белый воротничок. Кажется, весь он застегнут наглухо своими «молниями». Держится холодно, даже надменно. Слайковский сказал:

— Маркиз!

Так его меж собой и называют: «Маркиз Турбинин».

Климу Игорь не понравился, как, впрочем, и всем в классе. Неприязнь к Турбинину — смутная, неразгаданная— осталась у него навсегда, и в нее, как в тонкую оправу, была заключена их дружба — потому что вскоре они стали друзьями. Началось это так.

Леонид Митрофанович вызвал Клима и предложил ему тему из повторения: взгляды Белинского на литературу. О Белинском Клим мог говорить долго. И он говорил, пока не добрался до «Бородинской годовщины». Тут его перебил Белугин:

— Программа не требует детального анализа роли немецкого идеалиста Гегеля в формировании взглядов революционера-демократа Белинского... Вы запутались в этом вопросе, Бугров. Я попросил бы вас придерживаться учебника...

— Я придерживаюсь самого Белинского,—возразил Клим запальчиво.

Леонид Митрофанович удрученно помолчал.

— Слушаем вас, Михеев,— сказал он, заметив, что тот поднял руку. .

— Отбросив реакционные идеи Гегеля...— Михеев добросовестно отбарабанил несколько вызубренных фраз.

— Совершенно верно,— сказал Леонид Митрофанович.

У Клима вертелось на языке возражение, но вдруг раздался настойчивый голос Турбинина:

— Разрешите мне...

Он поднялся и с выражавшим полное беспристрастие лицом заговорил, медленно, цедя каждое слово:

— Если исходить из того, что сказал Михеев, совершенно непонятно, почему Герцен считал диалектику Гегеля «алгеброй революции». Непонятно также, почему немецкая идеалистическая философия явилась одним из трех источников марксизма...