Кто, если не ты?
Шрифт:
Слышите — бьют часы на Вестминстере?
Как взрывы,
как бомбы,
Как пушек
салюты,
Эти удары звучат:
Часы остановишь —
но ни на минуту
Времени остановить нельзя!
Смейтесь,
люди —
Наш
громами гремя —
Это наша победа —
Время
остановить нельзя!
Мишка сидел не шевелясь, как буддийское изваяние, и пристально глядел прямо перед собой. Он слушал— и завидовал, завидовал Климу, как будто он побывал там, куда ему, Мишке, никогда не доведется проникнуть.
...А герой умирал. Он лежал на подстилке из банановых листьев, окруженный друзьями, братьями по борьбе, и в последний раз видел над собой черное тропическое нёбо. Выли шакалы. Из черной бездны, ярко вспыхнув, срывалась звезда,, а те, что остались тускло мерцать — завидовали ей.
Потом все пропало. И Ява и звезды. Была степь. И они оба — такие одинокие в ее бесконечной серой равнине... Только в прозрачной синеве, дрожа, еще таял мираж.
Вот жизнь,— мрачно сказал Клим.— А мы?...-— он с тоской посмотрел на Мишку.
У Мишки были глаза пронзительной голубизны. В них стояли слезы.
3
В этот день к Яве подошел английский крейсер; он обстрелял и сжег четыре прибрежных деревни; на его снарядах была марка «USA». Из Амстердама вышел морской транспорт; на нем плыли десять тысяч голландских солдат; транспорт лег курсом на Яву.
В этот день советский представитель в Совете Безопасности потребовал пресечь действия колонизаторов; Черчилль выступил с поджигательской речью; четыреста тысяч американских сталелитейщиков объявили забастовку; в Греции расстреляли пятнадцать патриотов.
В этот день Лешку Мамыкина выгнали из класса за то, что он устроил шахматный турнир на немецком; отличник Михеев получил три пятерки; Мишку вызвали по физике — и он запнулся на первой же формуле:
— Вы лентяй, Гольцман,— сказала Варвара Федоровна.— Торжественно обещаю вам, что вы не будете допущены до экзамена.
Мишка улыбнулся и взял дневник. Такое уж было у Мишки лицо — оно всегда улыбалось. Его ругали — а он улыбался; ему грозили — а он улыбался; беспечно, или жалостливо, или обреченно — но улыбался.
Клим встретил Мишку виноватым взглядом. Первая жертва на великом пути! Но Мишка сказал:
— Ничего. Пускай. Теперь это не так важно,— тон у Мишки был решительным и скорбным.— Слушай...
Они сидели, касаясь друг друга плечами; они оба смотрели на Варвару Федоровну с преданным вниманием, и Мишка, приложив ко рту ладонь, шептал так, что слышал его только Клим,
— Мы наделаем авторучек из тростника и загоним на базаре. Пятнадцать рублей штука. Сто авторучек — вот тебе и полторы тысячи. Пойдет?..
— Нет,— прошептал Клим.— Вряд ли...
Такой способ наживы явно не вязался с коммунистической моралью,
— Мораль-то мораль,— отозвался Мишка не без досады.
Он начертил в тетради треугольник и покрыл его площадь штрихами.
— Слушай,— забормотал
От вершин международной политики опуститься до торговли редиской!..
— Ну и черт с тобой,— сказал Мишка.—Так мы никогда ничего не придумаем!..
— А ты еще думай,— сказал Клим.
— А я и так думаю,— сказал Мишка.
И они думали. Они больше не хотели попасть впросак. Они всю жизнь попадали впросак!
Тогда была Греция. И с ними был еще Сашка Егоров, Егор, как его называли в классе. Они собирались у Клима. Над сундуком висела большая карта Европы. Сундук отворачивали в сторону, под карту придвигали стол.. Комната сразу приобретала вид ставки главнокомандующего. Коптила керосиновая лампа, заправленная бензином с солью. Три лохматые огромные тени метались по стенам. Клим открывал экстренное совещание коротким, сухим докладом о последних событиях в Греции. Хитосы теснили, ЭЛАС отступал в горы. Шесть кулаков, лежавших на клеенке, забрызганной чернилами, сжимались от ненависти к английским интервентам.
— Что мы можем сделать, чтобы помочь грекам? — грохотал Клим. Тень от его головы подпрыгивала к потолку.— Неужели мы так и будем сидеть- сложа руки?
А потом ЭЛАС разбили,- в Афины вернулся король. Егоров обозвал Клима и Мишку трепачами и завел компанию со Слайковским.
Да, они были великие неудачники. Хотя умели не только мечтать! Разве тогда, в сорок втором...— теперь это казалось таким далеким: скрежет осколков по крышам, вой сирены, госпитали, пропитанные запахом йода, карболки, гниющих ран,— там они выступали с концертами школьной самодеятельности... Да, в сорок втором — разве они не загнали на барахолке учебники и, купив буханку хлеба, не двинулись на фронт? Фронт находился километрах в семидесяти и с каждым днем близился к городу. За двое суток они прошли километров пятьдесят, но случай — воистину предательский случай! —привел их на ту линию обороны, где жители города рыли траншеи и противотанковые рвы. Их выдала знакомая женщина, и они были с позором доставлены домой. Да, у них имелись счеты с судьбой, и теперь они не хотели попасть впросак!..
— Бугров и Гольцман! — оба вздрогнули от неожиданности.— Может быть, вы все-таки сообщите классу, о чем вы все время так оживленно беседуете?..
Но, к счастью, ехидный голос физички заглушил звонок. Большая перемена!
...В голубое до рези в глазах небо взмыл мяч, повис в вышине на какое-то мгновение—~я сначала нерешительно, а потом все быстрее и быстрее стал падать на землю. Даже Егоров, Слайковский и дружок их Тюлькин, по прозвищу Впадина, которые выскочили во двор, чтобы перекурить, не выдержали.
— Побацаем! — крикнул Егоров и первый затоптал окурок.
По двору понеслись упругие, звонкие удары. Только Михеев, прислонясь к забору спиной, уткнулся в учебник.Они присели на бревно, лежавшее возле высокого штабеля в углу двор,а. Оно было теплым, прогретым солнцем, и пахло от него лесным духом — смолистым и тревожным.
— Вообще-то есть у меня одна мысль,— сказал Мишка, задумчиво чертя по влажной земле тонкой щепкой.— Не знаю, как она тебе, а я...— Мишка, колеблясь, умолк.
— Вырастить дюжину крокодилов и продать в зоопарк?— устало переспросил Клим, уже без улыбки.