Кто, если не ты?
Шрифт:
Он заговорил о Яве. Он надеялся пронять ее хотя бы Явой. Но она выразительно вздохнула, замедлив шаги перед киоском:
— Климовы любите мороженое?
Тогда он решил, что сделал все, что мог, и с него хватит.Чертыхаясь, Клим стал в очередь и, чтобы его не заподозрили в скупости, купил мороженого на целую десятку. Оно было жидким и текло по пальцам.
Он сунул испуганной Лиле в обе ладони все шесть стаканчиков и сказал:
— Ешьте. А я тороплюсь. И вообще — я принципиально против провожаний.
Он так и оставил ее посреди тротуара, стремительно
«Пусть она подавится своим мороженым»,—- думал он и, отчетливо представив, как Лиля давится, поедая мороженое, ощутил злорадное удовлетворение.
Дома он тщательно вымыл руки, прежде чем засесть за теорему Ферма.
Он копался в алгебре до двух ночи, не подозревая, что всего несколько часов отделяет их с Мишкой от полной катастрофы.
6
– Ах ты стерва, ах ты подлюка окаянная! — женщина захлебнулась криком. Бельмо на ее правом глазу полыхнуло белым пламенем. В худой, свитой из синих жил руке она держала тряпку, с которой на недомытый пол сочилась мутная жижа. Ее противница медленно отступала, испуганно взвизгивая:
— Чего яришься-то? Что я тебе — дорогу перешла?
Двери длинного коридора с треском распахивались, на порогах появлялись взбудораженные хищным любопытством обитатели барака.
— Чего на нее смотреть, Мотря? За космы ее, бесстыжую!
Женщина с бельмом, взбодренная возгласами, взмахнула тряпкой и перешла в открытую, атаку:
— Думаешь, я не знаю, какими ты делишками со своим кобелем промышляешь? Все знают! Вот дай срок...
...Егоров выскочил из своей комнаты, крутнулся волчком и, не раздумывая, молча кинулся к ведру, стоявшему рядом с женщиной. Он рывком подхватил его, вскинул над головой — и та, по его сумасшедшим глазам поняв, что его ничто не остановит,— с воплем отскочила и захлопнула за собой дверь.
Егоров с грохотом опустил ведро и, обхватив цепкими руками рыхлое, податливое тело матери, втолкнул ее в комнату и щелкнул ключом.
Потом, большая и бессильная, мать сидела на кровати, застланной одеялом с торчащими клочьями серой ваты, и плакала, уткнув голову в колени.
— Ты не реви,— сказал Егоров брезгливо глядя на ее растрепанные волосы, покрывавшие спину и шею.— Это мы уже слыхали.
Раскачиваясь из стороны в сторону и всхлипывая, мать пьяненько причитала:
— Дура я виноватая, ты хоть, Сашенька, не брани меня...
Лицо Егорова кривилось от жалости и отвращения. Маленький, сутулый, с двумя морщинками вдоль узкого лба, он одновременно походил и на мальчика и на старика. Тонкая кожа туго обтягивала острые скулы, она почти просвечивала, словно подсушенная изнутри жарким и злым огнем, и отблески этого огня то и дело вспыхивали в горячих, пронзительных глазах Егорова.
Он постоял несколько минут над матерью, сжимая и разжимая в карманах кулаки; потом, как будто его толкнули в бок, шатнулся, кинулся к вешалке,
— Ну и черт с вами! Живите, как знаете! А решетки вам не миновать, помяни мое слово!..— шипел он, торопливо напяливая пальто.— Уйду я от тебя, уйду! И подыхай
Хрястнув дверью о хлипкий косяк, он выбежал из дома.
Над проспектом Кирова повис особенный, весенний шум — в нем сливались неторопливое шарканье подошв по асфальту и упрямый, ровный, беспрерывный, как у динамомашины, гул многих голосов.
И чего бродят?! Сидели бы у себя на диванчиках, чай лакали — нет!..
— Р-р-раз! — и Егоров плечом врезался в цепочку девочек, перегородивших поперек тротуар.— Р-р-раз— пихнул костлявым локтем какого-то фраера с тощей пигалицей под ручку.
— Безобразие! — по-петушиному крикнули сзади, а Егоров мчался дальше, с ядовитым наслаждением расталкивая парочки и ввинчиваясь штопором в самую гущу толпы.
Сволочи... Гады... Сволочи... Нате вам, нате!..
Остановился перед каким-то толстяком в шляпе. Нахально подморгнул:
— Дай закурить!
Толстяк ошалело уставился на Егорова.
— Старая бочка,— процедил Егоров.— Сегодня ночью зайдут по твоему адресу...
На углу перевел дух, засмеялся, представив себе помертвелый взгляд толстяка. Наверное, побежал домой проверять ставни!..
Все-таки теперь отлегло немного от сердца.
Из жестяного портсигара — сам смастерил — достал папиросу, ткнул в зубы. Учителя? Пусть!..
Шатался по улицам, всем враждебный и всех презирающий.
Потом надоело бесцельно мотаться. А куда денешься? Можно к Женьке Слайковскому. Но там — мамахен. Станет расспрашивать, охать: «Таких матерей — под суд! Бедный мальчик!» Бедная дуреха, посмотрела бы на своего сыночка, когда они вместе на рынке... А ну их всех к дьяволу!
Он кружил и кружил по городу, пока не забрел к Мишкиному дому. Зайти? По крайней мере не будут надоедать вздохами...
Открыла Мишкина мать — кругленькая коротышка с яйцевидным животиком, круглым личиком, в круглых очках; все в ней — уютное, домашнее, даже имя — как желтый лоснящийся блин.
— Здравствуйте, тетя Соня.
— Здравствуйте, если не шутите.
— Поздно я?
— Да уж коли к ужину поспел — значит, не поздно.
Так она всегда встречала его, когда прежде он забегал сюда частым гостем; и как прежде, от нее исходил и сейчас горьковато-удушливый запах рыбьего жира, на котором она печет икряники и тонкие жесткие лепешки из рыбьей муки. Егоров с неожиданным удовольствием потянул в себя знакомый запах, скинул пальто и пошел за тетей Соней.
В маленькой комнатке с низким потолком собралось за столом все семейство — дядя Давид, плечистый великан с бритой головой и волосатой грудью, выпирающей из выреза майки, рядом с ним — Мишка и его двое младших братьев, очень похожих друг на друга; у обоих — большие хитрющие глаза, густые — даже на ушах — веснушки, и оба жадно спорят:
— Пап, а почему Оське три куска сахару, а мне два?...
Мишка оторвался от блюдечка, удивленно глянул на Егорова — вот уж не ожидал...
— А, Сашок,— громкий бас дяди Давида, привыкший к морю, не умещается в комнатушке,—давненько я тебя не видал... Как она, жизнь молодая?..