Кто, если не ты?
Шрифт:
— Ковер придется передвинуть, чтобы не было так заметно...
В гостиной уже накрыт стол на три прибора.
— Макс, обедать! Машенька, можно подавать первое!
Максим Федорович откладывает газету, придвигает стул. Игорь садится напротив. Его все сегодня злит — и домработница, девушка с мясистым и тупым лицом, она, как обычно, не ставит, а роняет кастрюлю, едва не выплескивая щи на скатерть... И отец. Полосатая пижама обтягивает его крупное, плотное тело. Он ест неторопливо, но с аппетитом, как голодный, усталый человек, когда ему наконец уже
— Еще, Максик?
— Да, пожалуйста, Любок...
— А тебе, Игорь?
Одно и то же — каждый день! Как будто не известно, что Игорь никогда не просит прибавки!
Максим Федорович задерживает перед ртом ложку с обвисшими капустинками, в его спокойных серых глазах вспыхивает легкий юморок:
— Дипломат обязан иметь резиновый желудок. Дипломатические обеды,— он шумно схлебывает и возвращает ложку в тарелку,— на них приходится отстаивать честь своей страны...
— Я думаю, в дипломатии это не самое главное,— не глядя на отца, говорит Игорь.— Иначе ты был бы первым соперником Вышинского.
Отец молчит. Он ест, старательно работая челюстями, как будто пережевывая остроту сына, и на широких, в оспинках, скулах туго вспухают и опадают желваки.
— Однако ты можешь быть и повежливей. Талейран...
Игорь сосредоточенно разглядывает зубцы вилки. Мать спешит замять дерзость сына:
— Сегодня у нас на второе — отбивные, ты ведь любишь отбивные, Макс...
Ей тяжело смотреть на Игоря: сегодня он так мрачен, хорошо, что она промолчала про ковер... Нервный ребенок, весь — как напряженная струна... Не болен ли он?..
— Ты поссорился с Бугровым, Игорь?
— Нет.
— А мне показалось...
Игорь, не отвечая, ковыряет вилкой отбивную.
— Между прочим, он какой-то диковатый, твой Бугров. Да это и понятно... Кому было заниматься его воспитанием?.. Без родителей...
— Но когда воспитанием занимаются слишком много...
— Макс! — предостерегающе восклицает Любовь Михайловна.
Муж умолкает. Но Любовь Михайловна не в силах побороть нарастающего раздражения против новых приятелей сына — она чувствует: между ними что-то сегодня произошло...
— А этот... Его друг... Я уже несколько раз хотела напомнить ему, что, входя в дом, полагается по крайней мере вытирать ноги... После него Маше всегда приходится мыть пол.
— Что же, ведь не ты моешь... А она за это и получает деньги.
— Игорь, не груби! А о твоих товарищах я скажу, что им не хватает самой элементарной культуры, и если ты им как-нибудь намекнешь, то они тебе будут впоследствии только благодарны...
— Не слишком ли быстро ты оцениваешь людей?..
Она еще пытается сдержаться.
— Не смейся, Игорь, я замечаю...
— Грязные сапоги?..
— Не только! — щеки Любови Михайловны покрылись густыми красными пятнышками, словно целый рой пчел вонзил в них ядовитые жальца.— Я замечаю, за последнее время ты стал невыносимо груб и бестактен!
— При чем же здесь они? Может быть, это влияет погода.
Нож замирает в руке Максима Федоровича:
—
— Матери тоже должны рассуждать логично,— он будто со стороны прислушивается к себе и любуется своим хладнокровием.— Если к ним с пеленок не липли с английским языком или музыкой,— это еще ничего не значит. У Гольцмана отец работает в море, а их — пятеро, и едят они не отбивные, а воблу на завтрак, обед и ужин...
По мере того, как Игорь говорит, у Любови Михайловны все шире раскрываются глаза, кончики загнутых ресниц уже касаются самых бровей:
— И это твои друзья! Я не хочу, не хочу больше о них слышать!
Игорь знает: каждое слово—как новый укол шприцем, проникающим глубоко под тонкую, чувствительную кожу, и ему кажется, что он кому-то мстит неудачно, глупо и неизвестно за что, но не может остановиться.
— Бугрова не учили тарабанить на пианино, но ведь из меня не получится ни Лист, ни Рахманинов!
А он написал гениальную поэму. Хотя его мать умерла, когда ему не было и двенадцати, а отца расстреляли как врага народа... Что дальше?.. И вообще: если
я нашел ребят, которые мне нравятся, они будут ходить к нам, и пачкать пол, и делать все, что угодно, пока я сам этого захочу!
Смесь крика и слез.
— Макс, ты должен сам поговорить с твоим сыном!
В тарелках стынут остатки обеда. Максим Федорович, стоя у дивана, на котором тихо стонет жена, отсчитывает на свет капли. Что-то вроде жалости вдруг сжимает сердце. Броситься к матери, приникнуть к ее коленям и выплакать, выкрикнуть всю душу...
— Кстати, ты упомянул об отце своего товарища... Кем он был до того, как...
Но Игорь не дает отцу договорить:
— Редактором газеты. Что дальше?.. Я уже сказал, что не позволю никому вмешиваться в мои дела!
Он слишком возбужден, чтобы заметить, как у обычно невозмутимого Максима Федоровича звякнула о стакан пипетка и как странно переглянулись они с женой...
Поворот ключа. Только не обращать внимания. Все эти сцены давно известны. Пора придумать что-нибудь новое! В нижнем ящике стола, под грудой книг — пачка папирос. Игорь садится к печке. Угли уже успели покрыться легким, дрожащим пеплом. А впрочем — пусть! Он бросается в шезлонг, и дым струится к потолку. Пусть знают! К черту!
Что он там нагородил об этой несчастной поэме? Со всеми потрохами она не стоит такого шуму! Он мог бы сам написать десять таких поэм! Но к чему? Закинув ногу на ногу, он всматривается в зеркало. Холодный, умный блеск глаз, высокий лоб, тонкие губы... Когда-нибудь в такой позе сфотографируют знаменитого дипломата, триумфатора, победителя в дипломатических битвах на мировых конгрессах!.. Прямо на него смотрит Наполеон, сурово сложив руки на чугунной груди. Игорь встает и повторяет перед зеркалом позу Наполеона. Худенькая мальчишеская фигурка... И все-таки в ней что-то есть! Он вновь усаживается в шезлонг — и они долго смотрят друг на друга — Наполеон и Турбинин. Потом статуэтка летит на тахту. Какая тоска! Какое одиночество!..