Кто, если не ты?
Шрифт:
— Надо бы попросторней квартиру найти,— вмешался Игорь.
— Да где ж ее сыщешь?..
— Обязаны дать,— сказал Игорь убежденно.
— Обязаны-то обязаны... Да не одни мы такие...
— О господи! Молчал бы уж лучше! — Борькина мать ожесточенно сверкнула глазами на мужа.— «Не одни мы»... Да разве дадут кому нужно?..
— Снова ты, Маша...— робко попробовал тот остановить жену.
— Снова! Себя не жалеешь—детей бы пожалел! За что ты на фронте кровь проливал?.. Если власть — так пускай сначала придут да посмотрят, а потом уж из кабинетов гонят!
— Маша...
— Да что — Маша, Маша! Выгнали тебя из
Клим обжегся картошкой.
— Как же так? — переспросил он,— Вас директор выгнал? Да значит ваш директор — бюрократ и мерзавец! Вы бы ему...
— Конечно,— сказал Игорь.— А кто ваш директор?
— Да что там,— проговорил Борькин отец, как бы не расслышав его вопроса.— Мы — люди маленькие, а они — начальство... Что про это толковать...
— Ничего, дай срок, я вот сама к нему отправлюсь, я уж с ним потолкую! Я уж так потолкую, что чертям жарко станет! — Борькина мать отошла к плите, загремела чугунками.
— Свинья ваш директор! — сказал Клим.— Про него в газету написать! А, Игорь?.. Таких самодуров учить надо!..
— Кто ваш директор? — переспросил Игорь.
— Вы ешьте, ешьте, картошка-то со своего огорода, ишь, рассыпчатая какая...— отец Лапочкина подставил кастрюлю поближе к Климу.
— Да чего ты крутишь? — крикнула мать.— Спрашивают — скажи! Пусть знают! — она повернула к ребятам худое, впалощекое лицо в красных отсветах пламени.— Турбинин — его директор!..
...Они миновали сначала Мишкин дом, потом улицу, где обычно сворачивал Игорь, они шли дальше — и думали, думали... Надо же было придумать, как теперь быть!..
И перед глазами Клима опять и опять мелькала Оля с ножницами, шершавые, загрубелые руки Борькиного отца, малыш на полу... И цветы — шуршащие, яркие, мертвые... Как Лапочкин учит уроки? Кажется, это его они упрекали, что он ничего не знает про Гегеля... Нет, не его... Но все равно — а другие? Может, и у других не лучше? Что делать? У нее туберкулез, а тут же дети, общая посуда, одна комната... Бараны! Кто бараны? Это они — тупые, пошлые бараны!..
Ветер превратился в настоящую метель, он рвал фразы и уносил их клочья в гудящую, воющую тьму.
— ...Есть советская власть!.. Горсовет есть!—причал Клим, наклоняясь к Мишке.— Мы... В горсовет... Расскажем...
— Жаловаться?..
— Драться!..
— При чем горсовет... Завод предоставить должен...
И верно: на кого жаловаться в горсовете! Игорю — на своего отца?..
Игорь ни разу не разжал туго стиснутых губ.
— Что делать будем? — крикнул ему Клим.
Игорь не ответил. И когда Клим заглянул ему застывшее, хмурое лицо: «Тебе... поговорить с ним надо!» — Игорь снова ничего не сказал, только еще ниже надвинул на глаза седые, обметанные снегом брови.
23
Турбинины собирались в театр: главный режиссер, который называл Любовь Михайловну «самой талантливой зрительницей города», как обычно, прислал билеты на премьеру. Только что ушел парикмахер — в воздухе еще стоял запах паленых волос — и теперь, сидя в гостиной, Игорь слышал, как мать проказливым, капризным голосом требовала, чтобы отец похвалил ее новую прическу. Потом зашуршал шелк — она одевалась. Фыркнул пульверизатор — отец кончал бриться.
Игорь сверил их по наручным — нет, на этот раз они показывали время точно. Игорь рассеянно полистал газету, заглянул в спальню: отец уже примерял галстук. Игорь отошел от двери и опустился в кресло.
Между ним и отцом издавна установилась граница, которую оба нарушали редко и неохотно. Виделись они мало и привыкли отлично обходиться друг без друга. В их отношениях не было вражды, просто каждый жил в своем мире, несколько ироническое уважение — вот и все, что их связывало, особенно в последние годы. И когда Максим Федорович, хорошо выбритый, посвежевший, в парадном костюме стального цвета уверенными, бодрыми шагами вошел в гостиную и, тоже развернув газету, сел напротив Игоря и широко раздвинул колени, чтобы не помять складки на брюках — первая фраза далась Игорю с трудом, но все-таки он ее произнес точно как задумал, слово в слово.
— Ты смотри, «Водник» опять продул!—обрадованно сказал Максим Федорович и, достав из верхнего кармана карандашик, что-то подчеркнул в газете.
Смолоду он был завзятым хоккеистом, а «Водник» являлся постоянным соперником заводской команды.
— Это все, что ты можешь ответить? — спросил Игорь.
Максим Федорович снова заслонился от сына газетной страницей; видимо, ему не хотелось нарушать настроения отдыха и покоя; Игорь услышал ровный, спокойный голос:
— Ты не сообщил мне ничего нового.
— Значит, тебе все известно?..
— Конечно.
— И ты выгнал его из кабинета?
— Не помню. Должно быть, я просто сказал, что у меня есть приемные дни.
— А если бы он пришел в приемный день? Ты дал бы ему квартиру?..
Теперь он увидел перед собой холодный голубой глаз в досадливом, усталом прищуре.
— Тебя что, уполномочили быть ходатаем?
— Никто меня не уполномочил.
— Тогда в чем же дело?
— Мы учимся с его сыном в одном классе.
— Вот как,— сказал Максим Федорович. Он отложил в сторону «Физкультуру и спорт».— Вот как. Товарищеские чувства... Это похвально. А может быть, скажем, из тех же товарищеских чувств ты как-нибудь бы зашел в мой кабинет?
— Зачем?
— Посмотреть, послушать... Ко мне приходят десятки людей, и семь из десяти говорят о жилплощади.
— И ты всех выгоняешь из своего кабинета?
— Я говорю им: ждите очереди.
— И длинная она, эта очередь?
— Длинная.
— А если у Лапочкина умрет мать прежде, чем очередь подойдет к ним, и вдобавок перезаразит своих детей?..
Максим Федорович окинул сына протяжным, внимательным взглядом, ответил с расстановкой:
— А что я могу сделать?