Кто, если не ты?
Шрифт:
— Люди,—сказал- он,—разве вам еще не ясно, что завтра мы провалимся с треском?
Ему весело возразил Калимулин в турецкой чалме из полосатых банных полотенец:
— Сыкажите, пачитенные лэди и дыжентельмены, пачиму этот человек порытит мне насытроение?..
— Нет, правда...— сказал Клим.
Красноперов ударил по крышке рояля:
— Паникуешь! И пьеса хорошая — ни у кого такой нет! И играем... Конечно, не МХАТ, но и не хуже других! А во всех школах девочки только и спрашивают: когда поставим? Я сам слышал!
— Все равно...
Мишка предложил:
—
— Мала-куча! Куча-мала!— завопил Витька Лихачев, Через несколько секунд Клим барахтался под грудой тел.
— Да пустите же, черти!
— Автора — на мыло! Бугрова—на мыло! — визжал Игонин.
Наконец, его отпустили. Смеясь, он тяжело отдувался, смахивая пыль с колен. И однако — странное дело — после мала-кучи у него все-таки немного отлегло от сердца. Он чувствовал, что его пьеса перестала быть только его пьесой, она уже не его, а вот этих ребят — Ипатова, Красноперова, Емельянова,— и за все, что постарался он вложить в нее, они завтра станут сражаться как за свое собственное.
Как обычно, с репетиции расходились шумной гурьбой. И когда Лихачев затягивал куплеты Моргана «Мы любим доллары, доллары, доллары...», и остальные дружно ревели: «За эти доллары мы рубим людям головы»,— поздние прохожие пугливо сворачивали с тротуара.
25
Как прозрачные тени, скользили по ночному небу разорванные, растерзанные ветром облака; зябкий серпик месяца то прятался, то снова светлел в черных провалах; тоскливо, беспокойно гудели провода.
Уже - сворачивая к своему дому, Клим оглянулся н вздрогнул, заметив шагах в десяти одинокую сгорбленную фигуру. Он узнал Мамыкина.
— Ты здесь? — удивился Клим.—Тебе же в другую сторону.
Когда Мамыкин приблизился к нему, Клим разглядел сумрачное, какое-то потерянное, опущенное книзу Лешкино лицо и встревожился:
— Ты чего, Лешка? — он вспомнил дымчатую овчарку на цепи.— Тебе пора, уже двенадцать, и так, наверное, от отца влетит.
— А ты где живешь? — нерешительно спросил Мамыкин.
— Мы уже пришли.
— Тогда ладно,— сказал Мамыкин.— Пока,— и, слабо пожав Климу руку, побрел прочь.
В его широкой, ссутулившейся спине было что-то жалкое, продрогшее. Зачем он шел за ним всю дорогу?..
— Лешка! — окликнул его Клим.
Но Мамыкин продолжал уходить.
— Слышишь, Лешка,— Клим нагнал его и схватил за рукав фуфайки.— Ты куда?.. Я ведь думал — ты торопишься!..
— Нет,— сказал Мамыкин.— Куда мне торопиться.
— А домой?.,
Лешка непонятно посмотрел на Клима, выдернул рукав, но Клим преградил ему путь.
Лешка шел не домой, некуда ему идти —Клим это ясно почувствовал может быть, он так и прослоняется по безлюдным улицам до утра, как бродячий пес.
— Пошли ко мне. Сейчас же. Пошли.
Клим ожидал, что Лешку придется уговаривать, но Мамыкин только спросил:
— А у тебя меня не погонят?
Пока они поднимались по лестнице и раздевались и Клим ставил на плитку чайник — Лешка молчал, и Клим все время
— Зачем у вас иконы везде развешаны? Мать в бога верит?
Лешка вздохнул и, тупо глядя в пол, с натугой сказал:
— Верит. А мне отец в семинарию идти велит.
...Чайник долго бурлил на плитке, а Клим слушал Мамыкина, и в его памяти всплывало, как Лешка, подхлестнутый безудержным озорством, буянил в классе, как он плакал и бил бутылки, узнав об аресте Егорова, как он ворочал совковой лопатой на воскреснике... А Лешка говорил про деда, который был священником, про своих родителей — они с детства учили его молитвам и водили в церковь, и дед, уже выжив из ума, умирая, потребовал от своего сына, чтобы тот, отдал Лешку «в послух» — в монастырь, и как отец, уступая слезам матери, переменил монастырь на семинарию... Что же касается репетиции, то Лешка сегодня должен был идти ко всенощной, в церковь — большой праздник, отец не хотел пускать его в школу...
— Черт-те что!—вскрикнул Клим, ощущая, как его начинает обволакивать плотным туманом.— Да ты что же, отца боишься? Что он тебе сделает? Бить, что ли,, станет?.. .
— Всякое случается,— коротко ответил Лешка.
— Как случается?.. Да ты же не слабей его, ты же сам ему такой сдачи дашь!..
— Он—отец,— тихо, даже с некоторым испугом остановил его Лешка, опуская голову на крепкой воловьей шее.—Нельзя на отца руку подымать.
Климу стыдно и жалко было смотреть на Лешку, такого покорного, бессильного, и он обрадовался неожиданной идее:
— Тогда уйди от него! Приходи ко мне, станем жить вместе!
— Нельзя,— безнадежно сказал Лешка.
— Нет, ты погоди... погоди... Как же так?.— Клим забегал по комнате.—- Ведь сам-то ты в бога не веришь?..— Верую,— сказал Мамыкин, и на лбу его взбухла угрюмая складка.
— В бога?!
— В бога. Я потому и пришел к тебе, что я в бога верую.
Клим опустился на стул и долго смотрел на Лешку, пытаясь что-то сообразить. Потом он встал, снял с плитки клокочущий чайник и, открыв шкаф, принялся вышвыривать на стол книги. Когда их набралась целая груда, он подошел к Лешке, взял его за плечи и подтолкнул к столу:
— Читай. Нельзя быть таким остолопом в двадцатом веке.
Пока Лешка осторожно перебирал книги, разглядывая названия, Клим заварил чай, нарезал хлеб, принес масло, и все это — не вымолвив ни единого словак
— Вот ты, Клим, умный человек,— сказал Мамыкин, с уважением складывая толстые тома штабелем, один на другой.— Ты пьесы пишешь, перечитал столько, что мне, может, по гроб не перечитать... Ты мне ответь: бог есть?
— Пей чай,— сказал Клим, пододвигая к Лешке стакан.— Бога нет.