Кто, если не ты?
Шрифт:
Только тогда Комсомольский Билет остановился. Витька проглотил слюну и вытащил изо рта пальцы. А дальше? И правда — галиматья какая-то... Подумаешь — вот еще фокусы!...
— Подумаешь, вот еще фокусы!— произнес Лихачев — тот, который был на сцене и которого звали Кокой Фоксом — и это показалось Витьке таким же невероятным, как если бы кто-нибудь рассказал приснившийся ему сон.— Подумаешь, вот еще фокусы! — и тот, на сцене, распрямился и, осмелев, шагнул к обтянутому кумачом щиту и пощупал его рукой.— Тоже, испугали! Обыкновенный комсомольский билет. Да-да! У меня тоже есть такой... Вот, сейчас, посмотрите... .
Он стал
— Значит, революция — не ваше дело?! — крикнул Корчагин, брякнув об пол шашкой.— А что вы — каждый из вас — сделали для коммунизма? Вы — наши потомки! Отвечайте!...
Гога Бокс и Капрончикова попятились, Медалькин с Богомоловым отшатнулись в сторону, давая дорогу Корчагину-Бугрову и он вышагнул вперед—уже дальше нельзя, дальше был край сцены — и тут вдруг погас свет, как будто с неба камнем рухнула огромная черная птица и все накрыла своим крылом.
«Мы погибли!» — пронеслось в голове Клима.
Он замер, ослепленный тьмой,— враждебной, клокочущей на разные голоса, тянущей к нему сотни мохнатых когтистых лап; теперь наступала она, зловещая, дикая, исступленно топая, хлопая сиденьями, взвизгивая и. хохоча невидимой разинутой глоткой. Все пропало! Черное жесткое кольцо стиснуло его сердце. Что-то твердое ударилось в щеку и покатилось под ноги, и тут же он услышал тупой короткий удар в фанерный щит, возле которого стоял.
— Ой, что это? — воскликнула Майя.— Не хулиганьте!
Наверное, в нее тоже попали. Климу вдруг сделалось совершенно ясно: все подстроено, заранее подстроено, чтобы сорвать пьесу!
А тьма гоготала и орала:
— Долой!...
— Даешь танцы!...
Еще секунда — и все будет раздавлено, уничтожено, стерто!...
— Когда нам было восемнадцать, мы кричали: «Даешь Перекоп!» Вам— тоже восемнадцать, а вы орете: «Даешь танцы!» — Клим сам не верил себе — так громко звучал его голос, разом прекратились все вопли и гогот, и больше не было ничего, кроме этого голоса. Его тело била дрожь, словно он стоял по горло в ледяной воде.
— Мы умирали на баррикадах и в штурмах, нас жгли в паровозных топках и косили из пулеметов! Мы отдали свои жизни революции — и революция победила! Но дело, за которое мы боролись, продолжаете вы! Только изменники и предатели могут думать, что революция закончилась. Революция продолжается!
— Вас еще угнетают ложь и мещанские предрассудки, вас угнетает невежество и обывательское равнодушие — вы должны освободиться от этого страшного врага. Продолжается великая революция — Революция Духа! Ее бойцами являетесь вы!
Ага! Теперь он почувствовал, что в самом деле схватил враждебный мрак за глотку, заставил затихнуть и смолкнуть.
В секундной паузе, когда он переводил дыхание, за кулисами послышались торопливые шаги, потом прерывистый голос Киры:
— Лампы... Скорее, скорее
И это уже была надежда, еще тусклая, еще едва различимая — но сейчас все зависело от него, только от него!
И он заговорил с отчаянием и силой человека, который перебегает через реку по зыбкому весеннему льду; только бы добежать!... Нет, он был еще вынужден и кружить, и мчаться назад, и делать зигзаги — только бы не стоять на одном месте, тогда гибель, а ему нужно выиграть время. Он говорил — и, кажется, даже начинал различать в темноте лица — его слушали, слушали! И когда кончился монолог Павла Корчагина, он уже не думал ни о том, почему ведет этот странный разговор, ни о спасительных керосиновых лампах, которые где-нибудь в конце концов разыщут...
Он швырял теперь в зал те самые мысли, которыми была полна его жизнь, те мысли, которые столько раз повторяли они, сойдясь впятером — повторял их сейчас один на один с мраком, тишиной и тремя сотнями невидимых и близких людей.
— По всей планете гремит сражение за Будущее, за Счастье Для Всех. А мы зубрим учебники, танцуем на вечерах, сплетничаем — кто кому улыбнулся. Остальное — не записано в «Правилах для учащихся».
— «Наше дело шестнадцатое», «Сам живи и другим давай», «Моя хата с краю — я ничего не знаю»,— вот старые законы мещанина. И течет огненная река, а рядом — мутная канавка; шагает Большая жизнь — и рядом ковыляет брюхастенькое мещанское счастье. Мещанин спокоен, он ковыряет в зубах и думает: параллельные не пересекаются. Молодому мещанину это известно совершенно точно: на уроках геометрии он рассказывает об Эвклиде и получает пятерку. Ему наплевать, что Эвклида опроверг Лобачевский,— в учебнике об этом не написано! А Лобачевский уже сто лет назад доказал: параллельные пересекутся!... Канавка не будет вечно петлять вдоль огненной реки!
— Мещанин знает Ньютона — он только краем уха слышал об Эйнштейне. Эйнштейн не входит в программу! И он спокойненько живет в своем микромирке, даже не подозревая, что существует огромный макромир. Ему кажется, что его микрожизнь — это и есть жизнь, что его микрочестность — он кошельков не ворует! — это и есть честность. Но мы живем в макромире! Революция Духа взорвет микромир обывателей и мещан — и они увидят: их жизнь это прозябание! Их дружба — лицемерие! Их любовь — пошлость!
— Параллельные — пересекаются! И мы должны честно сказать всем обывателям и мещанам: вы видите в коммунизме царство брюха, которое жрет по потребностям, а мы — царство духа, способностям которого нет границ и пределов!...
Пока ошарашенно затихший зал слушал Клима, Кира и Мишка изо всех, сил барабанили в комнатку, где жила уборщица. На их счастье, у той оказались две лампы; но они обе были пусты. Уборщица не спеша отправилась в кладовку, разыскивать жбан с керосином. Кира, морщась, провела пальцем по мутному от пыли, стеклу и поискала глазами тряпку.
Вот, возьми,— Мишка вынул из кармана сложенный вчетверо свежий платок .
— Не жалко?...
— Бери-бери...
Что уж там взбучка от матери! У Мишки был такой вид, что если бы кровь могла заменить керосин, он бы, не раздумывая, наполнил обе лампы. Кира терла стекло и настороженно вслушивалась, не донесется ли через раскрытую дверь что-нибудь из зала.... Мишка впервые видел ее такой растерянной, даже подурневшей от волнения — губы дрожали, прядь волос упала на лоб, за нею — тревожный, лихорадочный взгляд.