Кто, если не ты?

Герт Юрий Михайлович

Ему показалось, что последние слова он произнес слишком тихо, неслышно. Он повторил, пытаясь придать голосу твердость:

— Что еще?

— Ничего,— проговорил Шутов, ссутулился, втянул голову в плечи и, волоча ноги, пошел со сцены.

Сначала Клим видел все перед собой, как в немом фильме: безмолвно разинутые рты, безмолвных людей, которые расступались перед Шутовым... Потом сквозь глухоту прорвались крики:

— Это подло! Подло!

Мишка, как ужаленный, с хрипом, похожим на рычание, метался по сцене,

потом, весь трясясь, вскочил на стул и заорал:

— Провокатор!..

На сцену выскочил Алексей Константинович и, вне себя грозя куда-то кулаком, диким, чужим голосом закричал:

— Прекратить!.. Занавес!.. Прекратить сей-час же!..

Климу стало смешно: почему они все так суетятся?..

Откуда-то вывернулся Красноперов, он помогал директору задернуть занавес — оба тянули изо всех сил, но веревка за что-то зацепилась. Клим обернулся — кто-то положил на плечо руку: перед ним, обдавая его горячим дыханием, стояла Кира. Он увидел рядом ее лицо — с огромными, страшными, родными глазами.

14

Школа походила на улей, в который бросили дымящую паклю.

Спорили на уроках и в перемену; уборные превратились в дискуссионные клубы; восьмой «Б» заявил ошеломленной географичке, что приветствовать учителей стоя — условность и пережиток; объявление о танцевальном кружке, висевшее в нижнем вестибюле, перечеркнула надпись: «Пошлость!!!» Кто-то, кажется, Ипатов, принес в класс брошюру об относительности пространства и времени; кого-то распекали в учительской, кому-то приказывали привести родителей...

Странное ощущение было у Клима в те дни: словно непроницаемая прозрачная стена отгородила его от всего, что творилось вокруг; там, за этой стеной, все кипело, бурлило, двигалось — мимо, мимо, не задевая, не тревожа, до него доносились порой только смутные, тусклые звуки. После того, что случилось на диспуте, в нем что-то угасло, порвалось, оцепенело.

И когда его вызвал директор, он пошел, не испытывая даже любопытства,— только скучливое безразличие.

Алексей Константинович бегал по кабинету, жестикулировал, и при каждом взмахе рукой с помятых лацканов его пиджака осыпался припорошивший их пепел:

— Хватит! Вы пока еще только ученик, запомните, Бугров! И забудьте обо всяких диспутах! И этим... своим... адептам... Передайте, чтобы они выкинули дурь из головы! Ясно?... Вы... Мне... Меня... Кончено!..

Клим не возражал. Просто стоял и слушал. Потом сказал:

— Ясно.

И улыбнулся — сам не понимая чему. Но Алексей Константинович вдруг замолчал, посмотрел на него долгим, осторожным взглядом и прошелся из угла в угол, нервно хрустя пальцами:

— Вот так, Бугров... Еще неизвестно, что из всего этого получится...

Лицо у него было взволнованное и несчастное. Он как будто боялся и ждал. Чего?..

В коридоре кучка девятиклассников

осадила Игоря.

— Если мы им, а они нам, то какое же тут мещанство? Полное равенство, наоборот!..

Игорь свысока посмеивался, едва разжимал тонкие губы.

О чем они? Ах, да, кто кому должен подавать пальто или покупать билеты в кино...

Клима заметили, окликнули—он опустил голову, неловко притворился, что не слышит, прошел в класс и пробрался к своей парте. Лишь здесь он почувствовал себя в безопасности, но сердце еще билось короткими, резкими ударами, будто за ним только что гнались.

Ипатов старательно рисовал на доске прямоугольники, связывал их колечками, внушал Краеноперову:

— Это поезд, он мчится со скоростью триста тысяч километров в секунду...

Красноперов хохотал, скалил ровные белые зубы:

— Таких поездов не бывает!.. Ну, ладно, валяй дальше...

Клим прикрыл уши ладонями, уткнулся в химию.

Мишка робко тронул его за плечо.

— Сегодня у Майи собираются ребята... Двинем?..

— Между прочим,— сказал Клим,— ты не помнишь формулу хлорвинила?..

Мишка засопел, зачиркал карандашом по обложке тетради.

— Не надо.. Я уже вспомнил.

Ему хотелось куда-нибудь спрятаться от Мишкиных глаз, которые неотрывно следили за ним из-под толстых очков, полные сочувствия и острой жалости. Он старался не смотреть на Мишку. Ни на кого не смотреть.

Ему никто ничего не говорил прямо. Напротив, делали вид, будто ничего не произошло. Будто все осталось по-прежнему. Но он-то знал, что уже ничего не осталось по-прежнему, и в каждом обращенном к нему слове улавливал второй, потаенный смысл. И он сам тоже не мог теперь говорить, как раньше. Ему бы не поверили. Даже не это главное,— что не поверили бы — ему имели право не поверить...

И он предпочитал молчать. Ему только этого и хотелось: чтобы его .оставили в покое и не мешали молчать. И ни о чем не думать. Это было не так-то просто: ни о чем не думать. Он привык думать. Но теперь он сидел за партой, прикрыв уши руками, и бесконечное число раз твердил формулу хлорвинила, и никак не мог затвердить, и снова твердил, и старался ни о чем больше не думать.

Все-таки лучше всего это получалось, когда после уроков он отправлялся бродить по улицам. Не спеша. Туда, где больше народа.

Он всегда спешил, всегда ему не хватало времени, а теперь оно стало ненужным, лишним. Он слонялся по универмагам, терся у прилавков книжных магазинов, перебирал заголовки; а устав, отправлялся на почту и, дождавшись, когда освободится место за столиком, притворялся, что сочиняет письмо. Или телеграмму.

Однажды ему сказали сердито:

— И долго вы так будете мечтать, молодой человек?..

На столике под стеклом лежали образцы:

«Срочная. Ждите пятого вагон шестой. Целую...»