Кто, если не ты?

Герт Юрий Михайлович

Он переписал все это на синем бланке, не заметив сначала в образце подписи: «папа».

Потом он уже не заходил на почтамт.

Он шатался от перекрестка к перекрестку, зажав под мышкой учебники:, останавливался перед витринами, это было исключительно интересно— рассматривать витрины. Вот, например, пуговицы. Раньше он никогда не подозревал, что существует столько фасонов и расцветок: продолговатые, с перламутровым отливом; дымчатые ромбики; белые с грибочками. Пуговицы нашиты на бумажные полоски — этих, с грибочками — пять в длину, три в ширину — пятнадцать. А большие,

черные — тех шесть в длину, три в ширину — восемнадцать. Пятнадцать и восемнадцать — получится тридцать три. Сколько всего пуговиц на витрине?...

Он считал пуговицы. Или вчитывался в щиты «Горрекламы». «Продается пальма в кадке...», «Меняю квартиру с удобствами на втором этаже...», «Скоростной метод обучения машинописи...» Отличная штука — реклама! Николай Николаевич сказал: «Значит, рекламируем свое происхождение? А если тебя в институт не примут?,.»

Если бы все дело было в институте... Но дело не в институте, Николай Николаевич! Совсем не в институте!

В окнах уже загорались огни. Просительно мяукая, у двери Мишкиного дома скребся продрогший котенок. Мурлыкнув, он радостно юркнул в приотворенную Климом дверь и взмыл по лестнице. Ладно, пусть Мишка. Только не быть одному. Пусть Мишка. Пусть он только помолчит, повздыхает, скажет: «Не выдумывай»...

Тетя Соня гремела посудой на кухне; звякали ложки.

— Здрасьте, здрасьте, если не шутите. Мишка? Так ведь я же мать, что же ты у меня спрашиваешь? Разве матери известно, где ее сынок шмыгает по вечерам?

Он почувствовал себя еще более одиноким. И правда — как он мог забыть... Мишка же говорил — еще в школе...

Клим нерешительно стоял в передней комнатке, заменявшей кухню и прихожую; котенок уже рылся в консервной банке, с азартом разгребая рыбьи внутренности, Его тельце тряслось от возбуждения и жадности.

Тетя Соня обтерла руки о замасленный передник:

— Что ж, проходи. Чаю хочешь?

— Некогда мне,— сказал Клим.

— Некогда, некогда... То какие-то собрания, то репетиции. Обличители! Обличили бы кого, чтобы за пшеном хоть очереди не было!.. А чай — вот он, чай, пей, в Волге воды всем хватит!

От ее привычного ворчания ему сделалось немного легче. Он ушел не сразу: повозился с Оськой и Борькой, которые играли в паровоз, попеременно возя друг друга на старом половике вдоль комнаты. Клим покорно опустился на корточки, братья взобрались на него, один спереди, другой сзади, его грудь и спина оказались зажатыми между их трепетными животишками. Он походил вокруг стола, потом под восторженный писк свалил обоих на кушетку.

В тумбочке, среди Мишкиных книг, которые тот собирал без всякой системы, Клим неожиданно обнаружил Циолковского и еще несколько брошюр по астрономии; наудачу открыл одну. На полях, против фразы: «Отсюда следует, что жизнь на Марсе также является невозможной»,— корявой Мишкиной рукой было выведено: «Ничего не следует!»

Давно ли в Мишке воскресла их старинная космическая страсть? И отчего?..

Клим пробежал пару страниц, потом захлопнул книжку, стал прощаться.

По черной глади неба скользила невесомая луна, среди редких звезд одна выделялась своим тревожным красноватым

блеском. Четыреста миллионов черных слепых километров — и за ними — розовая пустыня с застывшими холмами песчаных дюн, и от горизонта до горизонта — безмолвие и неподвижность. Не дунет ветер, не вспорхнет птица, не проползёт скорпион. И так — тысячи тысяч веков...

Он вздрогнул, как будто увидел себя заброшенным, затерявшимся в этой мертвой марсианской пустыне. И в тот же момент почувствовал, что умрет, если сегодня же, сейчас же не увидит Киру.

Он сам не знал, почему все эти дни так настойчиво гнал от себя мысль о встрече с ней, гнал — и не мог отогнать. Ии ее слов — «Я тоже хотела с тобой поговорить»,— ни ее глаз, простреленных болью. Но только теперь он внезапно почувствовал, что без нее никогда ему не выбраться, не выскочить из этой марсианской пустыни, розовой и мертвой, и что бы она, Кира, ни сказала —важно единственное: увидеть ее— и все.

Он кинулся в библиотеку, хотя это было бессмысленно: Кира, конечно, была там, где Мишка, где Игорь, где все,— у Майи, но он кинулся, не рассуждая, потому что библиотека — это последний шанс. Войдя в читальный зал, он .не сразу осмотрелся, а сначала отыскал свободный стул, сел, открыл Радищева и даже прочел первые слова: «Чудище об-ло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»...— и только тогда поднял голову.

Кира сидела на своем обычном месте у стены, под высоким стрельчатым окном.

Это было чудом.

Его глаза ослепленно прянули в сторону — и опять вернулись и остановились на ней.

Чудом было в ней все: и то, как она склонилась над книгой, подперев рукой щеку и слегка прикусив губу, с выражением сосредоточенности и упорства на лице; и энергичная морщинка, набежавшая на ее чистый лоб, и шрамик над левым уголком рта — все это было чудом, и было чудом сидеть в этом зале — одним среди многих — и все-таки наедине с ней, и смотреть на нее, и дышать, вдыхать в себя те самые атомы, которые касались ее губ, ее кожи.

После стольких дней тяжелой, гнетущей тоски он снова ощущал себя распрямленным и счастливым. Он был так предельно счастлив, что подойти к ней и сесть рядом — на пустующее место Майи — это было бы слишком много, и он просто сидел, и смотрел на нее, просто смотрел. И она ни разу не оторвалась от книги.

Впервые с ней не было Майи, а с ним — Игоря и Мишки, впервые они были одни — еще разделенные этим большим, наполненным людьми залом, еще отгороженные друг от друга столами, затылками, спинами, еще молчащие, не обменявшиеся ни словом, — и уже одни...

Он догнал ее, когда она выходила из библиотеки. Она не ответила на его приветствие, не обернулась, только замедлила шаги. У него промелькнуло в голове двадцать разных предположений — кроме самого простого: она могла ведь обидеться, потому что ждала его здесь каждый вечер, и заметила, едва он появился в зале, а он так и не подошел к ней, не поздоровался даже, а просидел весь вечер как чужой, незнакомый. Почему?

Холодное лунное серебро разлилось по крышам, под каблуками сухо похрустывал тонкий ледок. Они шли рядом — далекие и еще более удаляющиеся друг от друга.