Кто, если не ты?
Шрифт:
Вот и угол. Здесь их пути разомкнутся. И снова — обрыв, мрак, пустота?..
Огибая лужу, она негромко, словно мимоходом, уронила:
— Ты торопишься?..
Он был уверен, что Кира из гордости, презирая сплетни, захочет пройтись по Кировской, на перекрестке которой они остановились. Центральная улица, по ней косяками бродят по вечерам взбудораженные весной молодые люди; юнцы изощряются в дешевых остротах, девицы прыскают...
— Я не люблю здесь ходить,— сказала Кира.
Пробившись через толпу, они
Ночь, увеличивая расстояния, отбросила глубоко вниз пустынную безлюдную площадь с еле заметными пеньками ларьков и проблескивающей паутиной трамвайных рельсов. Над нею, на крутом валу, возносилась в небо квадратная башня с провалами бойниц и длинная, исчезающая вдали крепостная стена. Она была белой и хрупкой, и прозрачной, и казалась покрытой не то инеем, не то нежным яблоневым цветом.
Часы на колокольне отбили одиннадцать. Где-то проскрежетал трамвай.
И стало тихо. Тишина струилась, как река. Ее истоками были редкие звезды, голубые и дрожащие; ее прозрачные струи обтекали кремль, стлались по площади, охватывали весь мир, и круглая луна висела неподвижным поплавком, а на дне стояли они, двое, и Клим боялся шевельнуться, проронить хоть слово, чтобы не замутить волшебного потока.
— Пойдем...
Голос ее переливался мягко, как отзвук самой тишины. Клим перевел дух; тяжелое великолепие ночи почти физически давило его, в нем можно было задохнуться.
Они о чем-то говорили,— о пустяках каких-то, — о пустяках, потому что все было пустяками перед этим великолепием, говорили, пока не вышли на берег Волги, на Стрелку.
— Я бываю здесь,— сказала Кира, просто и царственно, как будто отдергивая штору с картины, для которой не нужны, даже оскорбительны любые слова.
Высокий берег в панцире бетонных плит мыском выдавался вперед и казался кораблем, готовым вот-вот тронуться в бесконечную лунную даль — она раскинулась над ледяным простором, жутковатая и зовущая.
Здесь, на самом краю, рос развесистый корявый тополь, его голые ветви ждали паруса и ветра; Кира стояла, прислонившись к нему спиной, прямая, похожая на юнгу, и жадно вглядывалась, в мглистый горизонт.
Клим поддел ногой кольцо якорной цепи, вделанной в бетонную плиту; цепь глухо звякнула; Кира вздрогнула.
— Послушай, Клим... Я давно хотела тебя спросить... О твоем отце...— она повернулась к нему всем телом и опустила глаза.— Тебе неприятно, что я заговорила об этом?
Он знал, он ждал, что она неизбежно заговорит об этом; еще за минуту до того, как она заговорила, он предчувствовал, о чем она сейчас его спросит. И все-таки растерялся, сказал первое, что пришло на ум:
— Тебе и так все известно...
Она подняла на него тревожный, внимательный взгляд — так смотрят на больных детей — тихо попросила:
— Расскажи...
Он был спокоен; он сам удивлялся своему абсолютному спокойствию, слушал себя, как постороннего — и даже посмеивался слегка над собой, над тем, с каким нелепым усилием ему приходилось проталкивать тугие комки слов сквозь горло, внезапно сделавшееся сухим и узким.
— Он воевал в Первой конной, у Буденного. Трубачом в эскадроне.... Часы у него такие были — именные, большие, и тикали громко, как будильник. И на них надпись: «Трубачу новой жизни»... А в тридцать седьмом его увез «черный ворон».
Он сам поражался нелепости, нескладице того, что говорил; от его слов помимо воли веяло не сарказмом, а горечью.
— Что же потом?...
— Потом нас осталось двое: я и мать. И когда немцы подходили к городу и мы собирались бежать, мой дядя... Брат отца... Николай Николаевич... Сказал: «Зачем? Таких они не трогают»...
Он еле вытолкнул из себя последние слова и умолк. Он не сразу сумел поднять глаза на Киру, а когда поднял — она стояла, прижавшись к тополю спиной, и короткая тень от надвинутого наискось на лоб беретика закрывала ее низко опущенное лицо.
О чем она думала?
Во всяком случае, он не просил жалости.
Он отвернулся.
Луна, тускнея, тонула в густом облаке, по краям как бы обитом полосой светлой жести.
Он ждал.
Темная тень бесплотным призраком ползла по белесо мерцающей ледяной глади, все ближе, все ближе, пока, наконец, серая клубящаяся мгла не покрыла все вокруг.
— Скажи... Только правду... Ты сам... этому... веришь?..
Его покоробила ненужная жестокость ее вопроса.
— Чему?..
— Что твой отец был... врагом...
Он дернул головой, зло усмехнулся:
— Привет от Николая Николаевича. Ты понимаешь, о чем говоришь?
И круто повернулся к ней:
— Как я могу не верить? Почему я могу не верить? Потому что он — мой отец? Я — верю! Именно потому и верю, что легче всего в это не верить, а я не трус и не сволочь, чтобы не верить Сталину!..
Она не перебивала, дожидаясь, пока он выкричится. Потом упрямо возразила:
— Но ведь может быть ошибка.
Ее упорство взбесило Клима. Какая ошибка? Чья ошибка? И сколько ошибок —одна, сто, тысяча? Кого она защищает?. Нет, она думает, кого она защищает?..
— Да, думаю,—сказала она тихо и твердо.— Я все время думаю — с того вечера,— и никак не могу понять: зачем? Всю жизнь, с шестнадцати лет бороться за дело революции — чтобы потом изменить? Я этого не понимаю. А книги, которые ты мне давал,— ведь это его книги... Я опять перечитала те места, которые он отметил. Перечитала.— и почувствовала — я не могу тебе этого объяснить, но я почувствовала, что для такого человека изменить Родине— значит предать самого себя!