Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
— Ничего у вас не выгорит, Бертольд, зря только шастаете вокруг и прячетесь за углом. Я давно уже вас увидел. Вы не получите у меня ни койки, ни еды, потому что опять напились! Ступайте отсюда!
На той стороне улицы пошатывающаяся фигура в грубошерстном пальто вздымает руки к небу и кричит срывающимся голосом:
— Сжальтесь надо мной, господин Зайденцопф! Где же мне приклонить голову ночью? На бульварах пока еще холодно.
Фигура поспешно перебегает улицу.
— Пошли, скорее! —
— Выключите звонок, Минна! За дверью Бертольд! — кричит Зайденцопф.
В прихожей темно, но не настолько, чтобы Куфальт не мог разглядеть на лестнице, ведущей на верхний этаж, две женские фигуры — давешней служанки и дородной расплывшейся дамы тремя ступеньками выше.
Последняя разражается капризно-плаксивой тирадой:
— Ах, отец! В этакий поздний час ты пускаешь в дом незнакомого человека. А он наверняка пьян и прокутил все деньги с дурными женщинами. Из тюрьмы не приходят вечером.
Ей возражает пронзительный голос косоглазой:
— Нет, госпожа Зайденцопф. Он не пьян. И прямо из тюрьмы, потому как в глаза глядеть боится. Брюки у него свежеотглажены и не измяты, — значит, у девок еще не был…
— Тихо! — рычит лев. — Займитесь своим делом, женщины! Ни слова больше!
Обе фигуры исчезают.
Из-за входной двери доносится жалобное нытье:
— Отец Зайденцопф, где же мне ночевать?! Отец Зайденцопф…
— Пшел! Пшел отсюда! — шипит Зайденцопф в сторону двери. — Долг иногда повелевает голосу милосердия умолкнуть… Пойдемте, юный друг.
Сквозь замочную скважину все еще слышится:
— Отец Зайденцопф, отец Зайденцопф…
Но они переходят из прихожей в другую комнату; там еще довольно светло.
Коротышка в черном опускается в огромное кресло с подголовником, стоящее за письменным столом, — половинки подголовника торчат над ним, словно крылья. Куфальту милостиво разрешают сесть по другую сторону стола.
— Мой юный друг, — сразу же начинает разговор коротышка, — вопрос моей супруги попал в самую точку. Откуда вы пожаловали к нам так поздно?
— Из Центральной тюрьмы.
— Но в Центральной тюрьме выпускают на свободу в семь утра. Вы могли бы попасть сюда к двенадцати. Где же вы провели это время?
— Меня… — начинает Куфальт.
Тут коротышку словно подбрасывает:
— Стоп! Стоп! Молчите, дорогой! Не говорите, не подумав! Ложь так легко слетает с наших уст! Лучше ответьте: «Мне стыдно сказать вам правду, отец!» Тогда мы оба помолчим и поразмыслим над тем, как мы все слабы.
— Но меня выпустили только в час двадцать, господин Зайденцопф.
— Отец Зайденцопф, — поправляет тот. — Запомните: отец.
Куфальт достает бумажник, роется в нем, вынимает справку и протягивает ее через стол.
Зайденцопф сведущ в этих бумагах, ему достаточно одного взгляда.
— Хорошо. Вы сказали правду. И все-таки… Нет, оставьте бумажник на столе, пусть полежит. Мы еще вернемся к нему. А сейчас я только…
Коротышка рывком поворачивается к окну и начинает сильно барабанить пальцами по стеклу:
— Ты уйдешь или нет? Уйдешь или нет? Что мне — полицию вызвать? Убирайся сейчас же!
Куфальт едва успевает заметить за стеклами бледное длинноносое лицо Бертольда, тут же отпрянувшего от окна.
А Зайденцопф весь сияет:
— Боится меня, как видите! Еще как боится! Да, мы шутить не любим. Мы предпочитаем строгость. С заблудшими душами надо обращаться строго. Строго и в то же время милосердно. Однако вернемся к нашему разговору. Но даже если вы вышли на волю в час двадцать, вы могли бы быть здесь на час раньше!
— Сперва я попал на другую Апфельштрассе, — ту, что в Альтоне. Так что битый час тащился с тяжелым чемоданом через весь город.
— Обойдите стол! — вдруг кричит Зайденцопф. — Подойдите ко мне! Поглядите-ка в ваш бумажник!
Он успел его открыть и изумленно уставился в одно из пустых отделений.
Куфальт ничего не видит, кроме того, что там пусто, не понимает, чего от него хотят, и молча ждет, что за этим последует.
— Подуйте-ка в него, приятель. Разве вы не видите, что там сидит паук?
Куфальт ничего не видит, но добросовестно дует.
Зайденцопф принюхивается.
— А вы все же выпили, мой юный друг! Правда, совсем немного. Всего лишь рюмочку, не так ли? Вроде бы ничего страшного, но лучше совсем бросить. Посмотрите на Бертольда, он и умен, и не лишен нравственных и религиозных принципов, однако пьет. В «Синем кресте» уже трижды давал обет бросить — я руковожу этим обществом и именно по поручению «Синего креста» возглавил этот приют — и каждый раз нарушал! Каждый раз!
— Я бы и так дохнул на вас, не стоило ломать комедию.
— Охотно верю. Охотно. Вы человек порядочный. Сразу видно. Вы нас еще порадуете, вот увидите, вы у нас далеко пойдете. Ну вот, а деньги свои вы сдадите мне на хранение…
— Нет. Деньги я хочу держать при себе.
— Спокойно, спокойно. Вы ведь не хотите, чтобы они пропали? Знаете ведь, что у нас тут за народ! Мы не отвечаем за деньги, которые не сданы. И само собой вы получите расписку, а когда вам понадобится, я вам выдам столько, сколько нужно. Итак: четыреста девять марок семьдесят семь пфеннигов. Сейчас дам вам расписку.