Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды
Шрифт:
— Она переслала его вам! Скажите, эта дама привлекалась ранее к уголовной ответственности?
Человек, сидящий за письменным столом, вздрагивает всем телом.
— Знаешь что, приятель…
— А спрашиваю я вот почему: если бы она была, так сказать, моим товарищем по несчастью, тогда, конечно, был бы другой разговор.
Воцаряется тишина. Потом пастор выдавливает из себя:
— Прошу вас, фройляйн Мацке, посидите в другой комнате.
Дама удаляется, Куфальт понуро стоит перед письменным
— Тюремный священник характеризует вас не с лучшей стороны.
— Понятное дело, — поднимает голову Куфальт. — Потому что я собираюсь отказаться от веры.
— Это не имеет отношения к делу.
— Может, и имеет.
Пастор Марцетус заходит с другого бока:
— Не очень обнадеживает и отзыв господина Зайденцопфа о вашем поведении и трудолюбии.
— Я ничем не провинился.
— Вы постоянно вступаете в пререкания.
— Постоянно? Я только один раз позволил себе возразить, когда хотели, чтобы я целый день работал задаром.
— В вашем положении надо быть поскромнее.
— Скромным бываешь со скромными.
— Вы ничего не умеете делать. Почерк у вас отвратительный…
— Я не был писарем.
— Да и на машинке плохо пишете. Опечатка на опечатке, и к тому же медленно, ничего не успеваете.
— После долгой отсидки нужно время, чтобы опять втянуться в работу.
— Это все отговорки. Если умеешь печатать, никогда не разучишься, через два часа навык возвращается.
— Или нет, если на тебя давят пять лет тюрьмы.
— Большинство заключенных плохо владеют своим делом. Потому ничего и не достигли в жизни и ступили на неправедный путь.
— Может быть, господину пастору будет угодно взглянуть на мои аттестаты?
— Зачем? Мне известно, как вы теперь трудитесь. Настоящие мастера своего дела встречаются только среди тех арестантов, которые преступили закон в состоянии аффекта. Те, кто поднял руку на чужую собственность, никогда ничего не умели. На свободе настоящую работу всегда оценят по достоинству.
— И пять миллионов безработных — лучшее тому доказательство.
Темп обмена репликами все убыстряется. Упитанный пастор утратил свой нежный и здоровый цвет лица, он налился кровью и сделался багрово-красным. Куфальт, наоборот, побледнел, как полотно, лицо его нервно подергивается.
Помолчав, чтобы перевести дух, пастор злобно выпаливает:
— Думаю, лучше всего сразу передать вас в полицию…
Куфальт взрывается:
— Пожалуйста! Сделайте милость! Это и называется у вас заботой о бывших заключенных.
Но в голове у него стучит: «Это он не просто так брякнул, что-то про меня знает. И где я успел наследить? Вроде нигде. Но пастор не дурак, это ясно».
— За шесть часов, истекших от вашего освобождения из тюрьмы до прибытия в этот приют, вы успели
— Я что-то украл? Ну, господин пастор, конечно, не станет возводить на меня напраслину. Священники не лгут. Но и я, по всей видимости, проспал тот момент, когда совершил кражу.
— Вы прибыли сюда, — говорит пастор, впиваясь глазами в лицо Куфальта, — имея в кармане на сто марок больше, чем вам выплатили при выписке из тюрьмы.
В голове Куфальта мысли с быстротой молнии сменяют одна другую, возможные варианты ответов возникают и тут же отвергаются, но рот сам собой открывается и произносит:
— Правильно! Я их, конечно, украл. Спрашивается только: у кого?
— Значит, вы не хотите дать никаких сведений относительно происхождения этих денег?
— А зачем? Раз господину пастору и без того известно, что я их украл.
— В таком случае я вызываю полицию. — Пастор протягивает руку к телефону, но трубку не снимает, как с удовлетворением отмечает про себя Куфальт.
— Звоните же, господин пастор, не стесняйтесь, — с напускным спокойствием подбадривает его Куфальт. — Мне что, я не против. Ваш коллега, пастор из Центральной тюрьмы, охотно расскажет вам о том, как было потеряно в тюрьме заказное письмо моего зятя. Или сам пастор, или главный надзиратель затеряли его. В этом ему придется признаться перед судом.
— Не понимаю, что вы мне тут рассказываете?
— Да так, разные истории из жизни, господин пастор. Однако многое, что записано в бумагах, нуждается в прояснении. Во всяком случае, стоит сообщить в тюрьму, чтобы они там осмотрели как следует решетку в моей камере, письмо привязано к ней.
— Я думал, письмо затерялось?
— А вашему коллеге посоветуйте впредь заглядывать и за подкладку конверта: деньги были спрятаны там. Моя сестра сунула их туда. Тайком!
— Что вы мне тут плетете? — недовольно кривится пастор. — Все это сказки.
— В конце концов все обнаруживается, — невозмутимо продолжает Куфальт. — Хотя кое-кто, конечно, охотно прибрал бы деньги к рукам.
— Ничего не понимаю. Мне кажется, пастор Цумпе как раз и не обнаружил этих денег в конверте? Все это дело представляется мне весьма неясным.
— А вы позвоните в полицию, все сразу и прояснится. Или еще лучше — напишите господину пастору Цумпе. И он вам наверняка ответит: Куфальт — отвратительный тип, но на этот раз не лепит чернуху.
— Не лепит — чего?
— Ну, значит, правду говорит.
— Хорошо, я напишу, но горе вам, если хоть одно слово не подтвердится. Я ни минуты не колеблясь передам вас полиции.
— И я опять загремлю за решетку, ясное дело, господин пастор.
Пастор безнадежно вздыхает:
— Ну хоть пока ведите себя примерно.