Кто последний за смертью?
Шрифт:
Несмотря на бодрый голос сына, тревога не оставляла Нину Владимировну. Какие-то неприятные мысли постоянно лезли в голову. В это время проснулась Вика, они попили чаю с тортом и пошли гулять. Погода была мягкая, воздух чистый и прозрачный. Они гуляли между высоких сосен, растущих на огромном дачном участке. Вика пыталась лепить снежную бабу, но снег был недостаточно мокрым, баба рассыпалась. Вика злилась и плакала, все это усиливало беспокойное настроение Нины Владимировны.
После ужина она села к телевизору смотреть новости. Передавали про преступную группу, соорудившую пирамиду и нажившую на этом огромные деньги. Почему-то опять вспомнился отец, его странные слова о своем богатстве…
…После того разговора здоровье отца стало быстро ухудшаться. Он порой впадал в совершенный маразм, говорил
Почему-то вспомнилось Нине Владимировне, как она предложила отцу сделать в квартире ремонт. Квартира очень запущенна, рваные обои, облупившаяся краска, замасленный паркет. Хотелось как-то облагообразить быт больного человека. Реакция же отца была просто бешеной. «Подохну — делайте хоть сто ремонтов! Хоть бульдозером здесь проезжайте! А мне это не нужно!»
Однажды Нина Владимировна увидела странную сцену. Она вошла в комнату и обнаружила отца, стоявшего на четвереньках возле своего неподъемного дивана и вцепившегося своими старческими пальцами в этот диван, словно он хотел сдвинуть его с места. Он весь напрягся, тяжело дышал, хрипел. Пап, что с тобой? Ты что?! — испугалась Нина. Отец вздрогнул и поднялся на ноги. Таблетка вот завалилась…. — он какими-то мутными глазами поглядел на нее и добавил со вздохом: — Устал я, однако, от жизни, дочка…
В ноябре 1968 года старик позвонил дочери и попросил ее срочно приехать к нему. Как раз в это время ему стало гораздо лучше, он пролежал месяц в больнице, потом поехал отдыхать в санаторий «Узкое» и вернулся домой посвежевшим. Даже стал принимать у себя аспирантов и коллег. Стал следить за собой, перестал говорить гадости Клаве. А у Нины Владимировны в то время как раз заболел Кирюша, ему было тогда четыре годика. Она сказала, что никак не сможет приехать. Мне нужно немедленно с тобой поговорить, — настаивал Остерман. — Нина, это очень важно. Пап, у Кирюши тридцать девять и пять! Ты понимаешь! Владик на работе, у него сегодня операция. Я никак не могу приехать. Ты можешь об этом сильно пожалеть, злобно заявил старик и бросил трубку.
Температура у Кирюши держалась несколь ко дней. Нина Владимировна не знала, что и делать. Использовала любые средства, но он горел, как в огне. Простуда обернулась воспалением легких, она уже хотела госпитализировать его, но неожиданно температура стала падать, и он начал поправляться. Только тогда она позвонила отцу. Подошла Клава. Клава, это я. Позови папу.
Плох он, Нина. Не встает уже второй день. А чего же ты не звонишь? Он не велел. Злой такой. Не звони ей, говорит. Ладно. Я сейчас приеду. Отца Нина застала в плачевном состоянии. Он полу-спал, полу-бредил. Ты кто такая? — спросил он дочь. Я Нина, твоя дочь. Врешь. Нина тут уже была. И я все ей рассказал. Она все знает, и я могу помирать спокойно. Мой тайник в надежных руках. Какой тайник?! О чем ты говоришь? Я знаю, о чем. Вы идите, идите отсюда, вы от меня ничего не получите, пролетары окаянные. Только моя дочь получит все, только моя дочь, понятно вам, гегемоны? Да это я, Нина! — кричала Нина Владимировна. Ступай, ступай, — злобно улыбался старик. — Ничего вам от меня не получить, вы и так из меня все высосали. Давно он так? Так-то только нынче. Вчера еще ничего был, в разуме, не велел тебе звонить, обижался
Нине показалось, что какая-то странная тень пробежала по простому круглому лицу Клавы. А чего? — как-то криво глядя в сторону, спросила она.
Да он уж который год все это говорит, я уж привыкши. — Клава при этих словах упорно не глядела в глаза Нине. Я спрашиваю — сегодня он ничего не говорил? Да ничего не говорил, отцепись ты от меня! — вдруг грубо оборвала ее Клава. — Одно и то же твердит — гегемоны, пролетары… Найдите себе благородных, дерьмо вывозить отсюда. Я уж сама старуха, у меня дома сын некормленный, неухоженный. А я тут днюю и ночую уже третий день. Я не могла приехать, у меня Кирюша болен. У него воспаление легких. Ну так и не чипляйся ко мне, — огрызнулась Клава.
Из кабинета старика раздался не то крик, не то хрип. Нина и Клава вбежали в кабинет.Старик валялся возле дивана и скреб ногтями обивку. Они подняли его, уложили на диван. О, это ты, Нина! — обрадовался старик, он узнал дочь. — Как хорошо, что я тебе все рассказал. Теперь я могу умереть спокойно. А ты выйди отсюда! — скомандовал он Клаве. — Просто вон, и все! Пошла вон, я кому говорю!
Клава опять поглядела на Нину очень странным взглядом и нимало не обидевшись на старика, медленно вышла из комнаты. Пап, ты мне ничего не рассказал, ты чтото перепутал, — попыталась внушить ему Нина. Ей почему-то вдруг стало вериться в слова отца про его богатство. Как это так, ничего не рассказал? — Старик обвел комнату блаженным взглядом. — В этой комнате на миллионы долларов побрякушек всяких. И еще рукописи Пушкина, письма Екатерины Второй… Картинки я покупал в молодости в Голландии, есть тут у меня штук пять…Нищий художник малевал — Ван Гог его фамилия, может, слыхала? — торжествующе улыбался Остерман. Так где же все это? — с волнением спросила Нина. Как где? Здесь! Я же тебе все рассказал. Нина, тебя к телефону! — закричала Клава. Да погоди ты! До чего же некстати! Кто звонит-то? Владислав звонит, чтой-то плохо там опять с мальчонкой…
Нина бросилась к телефону. У Кирюши опять поднялась температура, — сообщил Владик. Я приеду, скоро приеду, скоро, — отвечала Нина в каком-то отчаянии.
Она бросилась в кабинет. Отец уже лежал без сознания, только хрипел и стонал. Она вызвала «Скорую». Отца увезли в больницу. Покидая дом, как потом выяснилось, навсегда, отец в дверях на какое-то мгновение очнулся и прошептал из последних сил: «Помни, Нина, что я тебе сказал. Там на все поколения Остерманов хватит…» И повис на руках у санитаров.
Нина стала говорить с Клавой о домашних делах и вновь заметила, что та отводит взгляд. «Он ей все рассказал, приняв ее за меня», — поняла Нина. — «Но нельзя подавать и виду, что я это поняла.»
Ладно, Клава, спасибо тебе за все, — сказала Нина. — Я поеду домой. А ты, пожалуйста, отдай ключи. Почему это? — вдруг возмутилась Клава. Глаза ее загорелись недобрым огнем. Потому что в отсутствие Владимира Владимировича здесь не должен никто находиться. Когда он выздоровеет, он сам тебе ключи отдаст. Не доверяете, значит? — надула губы Клава. — Не заслужила вашего доверия? Боисси, сокровища ваши похищу? Не говори глупостей, Клава. Просто так будет лучше. И тебе спокойнее, никакой ответственности. В доме много бесценных рукописей Владимира Владимировича и его коллег. Ничего не должно пропасть, и я не имею права взваливать на тебя такую ответственность. Кому нужны эти ваши бумаги? Пыль одна от них, грязь одна. Покидать бы все это. Дохаю тут только от них, — окрысилась Клава и швырнула ключи на тумбочку.
Нина Владимировна проводила Клаву, заперла дверь на все замки и поехала сначала домой, а потом в больницу к отцу.
Владимир Владимирович Остерман прожил еще в бессознательном состоянии несколько дней и, как по заказу, скончался именно седьмого ноября, ровно через двадцать восемь лет после своей незабвенной Маруси.
Кирюше опять стало плохо в эти дни, и Нина Владимировна проводила время то у его постели, то у постели отца. Когда днем седьмого ноября отец умер, она поехала к нему на улицу Горького. Подошла к двери и ахнула… Дверь была взломана. Нина Владимировна бросилась в квартиру и, первым делом, в кабинет отца. Ноги сами несли ее туда…