Кто против нас?
Шрифт:
История Владимира Ильича шокировала Гедройца, однако он чувствовал, что что-то не так. Беспокоило то, что директор не торопился развязать его. А ведь он должен бы понимать, что это больно, что всё тело затекло. Однако просить об освобождении Гедройц почему-то не решался. Что-то нездоровое появилось во взгляде директора, что немного пугало его.
— Так удалось вам спуститься в катакомбы ещё раз? — спросил Андрей.
— Нет. Держит меня что-то, не пускает туда. Мне, когда Дитрих про эту чашу рассказал, что это такое на самом деле, что столько, понимаешь ли, людей за всю историю погибло, страшно туда идти стало. Я понял: всякий, кто к этой чаше сам хочет прикоснуться, неминуемо
С Владимиром Ильичём, директором музея, продолжалась странная метаморфоза. Он изменился в лице: побледнел, левое веко задёргалось, а взгляд совершенно онемел. «Да он совсем безумен, — с ужасом подумал Гедройц. — Он и сам говорит, что контуженный. Вот как оно проявилось, когда сильно разволновался!» Глазные яблоки директора бешено завращались, его перекосило, он стал шептать:
— Если кто захочет добраться до чаши, то я не позволю ему… Я ведь её страж… Я никого не подпущу к кургану… Все вы против нас с чашей… — монотонно, словно в бреду, повторял он.
Гедройц не на шутку перепугался, услышав и увидев это сумасшедшее зрелище. Директор стал гнуть свою шею набок, влево. На лице дёргались теперь не только веки, но и щека, и морщины на лбу. Он повторял сдавленным голосом:
— Я вас всех остановлю… Я и тебя не допущу туда…
Директор потянулся к столу, где оставался револьвер, взял его слабеющей кистью и, шатаясь, подошел к лежащему в путах Гедройцу, начал угрожающе трясти оружием перед лицом Андрея. Тот закричал:
— Владимир Ильич, да что вы делаете! Не нужна мне эта чаша! Развяжите меня, я вам обещаю, что тут же уеду из города, никто ничего не узнает. Да и подумайте сами, не поверит мне никто про чашу Грааля, даже если б и рассказал я кому.
Казалось, директор совсем не слышит его. Дуло револьвера было у самой головы Гедройца, но внезапно тело директора неестественно перекосилось, скрючилось, откинулось назад. Он упал на пол, стал биться в конвульсиях, изо рта пошла пена. Гедройц понял, что с директором случился припадок, и теперь, наблюдая за ним, Андрей с напряжением ждал, когда тот выронит револьвер, потому что смертоносное оружие по-прежнему болталось в дёргающейся руке. Потом рука ослабла, директор остался лежать без сознания, и тогда только Гедройц немного успокоился.
«Эх, дотянуться бы до револьвера», — подумал он. Нет, никак не получалось у него — отдельной верёвкой он был привязан к какому-то крюку в стене. Но, пытаясь дотянуться, он почувствовал под локтем что-то острое и твердое. У Гедройца от радости перехватило дыхание — он понял, что это его нож, который выронил подстреленный директором Дитрих Дитц. Теперь нужно было перерезать верёвки, и Андрей осторожно перевернулся на бок, стал мелкими суетливыми движениями водить верёвку, связывавшую запястья, по лезвию ножа. «Какая удача, что браконьер Миша заточил его», — подумал Гедройц. Вдруг сзади раздался голос директора, Андрей вздрогнул, обернулся — нет, слава богу, тот всё ещё в беспамятстве и теперь просто бредит.
Вскоре Гедройц освободил руки, а потом и весь распутался. Растёр суставы, подошёл к бесчувственному директору, взял револьвер, нашёл свой портфель, прихватил в сенях какой-то пиджак, застегнулся, чтобы скрыть кровь на рубашке, и поспешил прочь. Дом стоял на отшибе, и Гедройц пошёл по единственной дороге, ведущей от дома. Вскоре он оказался у небольшого посёлка и решил обойти его стороной, дабы не привлекать к себе внимания, ведь в доме остался лежать по крайней мере один труп. Директор
Спустя некоторое время, следуя всё по той же просёлочной дороге, он вышел к границе города, где и поймал машину. А через четверть часа он был уже в своём номере, приводил себя в порядок. Теперь оставалось одно — поскорее собрать вещи и уехать отсюда. После такого счастливого избавления Гедройца меньше всего привлекала перспектива стать нелепой жертвой безумца. Бог с ним, с курганом. Всё, что Гедройц хотел узнать, было теперь ему известно.
Он стал разбирать свои скромные пожитки, и взгляд его упал на старинную книгу, приобретённую у нищей старухи. Гедройц внимательно рассмотрел её. Ему в целом нравилась старая орфография. Шрифт, однако, был тяжёл для чтения, излишне витиеват. Золотое тиснение на обложке совсем стёрлось, но на титульном листе он прочитал название: «Откровение Святого Иоанна Богослова, или Апокалипсис». Гедройц словно позабыл о своих намерениях и срочных планах. Он не отрываясь читал древние пророчества, присоединялся к таинственным прозрениям Палестины. Он, разумеется, видел этот текст и раньше, но теперь всё воспринималось им иначе. И здесь, на месте Сталинградской битвы, по-новому читались слова о последней битве Армагеддона, где Дьявол с Богом борется.
Впечатления, размышления, воспоминания переполняли его. Он восстанавливал в памяти картины последних дней, свои страхи и свои чудесные избавления. К этим переживаниям присоединялись образы так по-разному страдавших людей, но своим страданием соединенных в душе Гедройца: и несчастная бабушка с собакой, и ложно утешенный старик учитель, и утративший покой Николай из Петербурга, и обиженная им девушка, покончившая вчера с собой. Душа Гедройца была истончена, интенсивность испытанного им за последние дни нервного напряжения достигала предела.
Он вдруг ощутил, что всё неправильно, что не такой должна быть жизнь, но что должно что-то произойти, измениться. Так продолжаться дальше не могло. Это было глубинное чувство, внезапное и болезненное. Оно сжигало всё внутри, от него не было никакого избавления. Казалось, сам воздух был им пропитан. Гедройц им дышал и ждал какого-нибудь поворота событий. Это чувство не оставляло его, лишь усиливалось. Оно должно было во что-то вылиться. Что-то должно было случиться.
Горло Андрея пережалось, дыхание сдавилось тоскою, в глазах защипало, в ушибленной голове застучало — пережитый кошмар лег на плечи тяжким бременем, и сил не стало устоять. Гедройц упал на кровать и застонал — отчего и сам не понимал, но чувствовал, что это более невыносимо. Его собственный внутренний голос зазвучал в груди, и слова не подчинялись ему, но само сердце высказывало себя. Он взял карандаш и лист бумаги, подложил купленную у старухи новозаветную книгу и стал писать, не понимая даже, что он пишет:
«Бездна поглотила землю, и тьма царит в ней. Любовь истлела, звериный образ овладел нами, и мы плодим себе подобных. В народе нет совести, и власть против нас. Живое человеческое слово опорочено, божье слово втоптано в грязь. Младенцы рождаются в беззаконии, и старики умирают не с молитвой на устах, но с проклятием миру. Бесславен и низок теперь народ, глубоко наше падение. Нет в нас больше ни памяти, ни знания, ни веры. И нет благодати в нашей земле — вытекла вон, к чужим берегам. Нет меры нашему греху, и нет конца нашим преступлениям, поэтому всё святое отвернулось от нас. Бог поверил нашей любви и доверился нам, мы же надругались над благодатью его и заново распяли его. Мы и сами не спаслись, и других загубили. И я повинен в этом. И у меня нет сил нести это в себе».