Кто против нас?
Шрифт:
Глава двенадцатая
Андрей был в недоумении. Явно желая изменить тему, он растерянно забормотал:
— Я никогда прежде не был на Волге. Только здесь понимаешь, почему её называют главной рекой, кровью нашей земли.
Старец смотрел на него внимательно и устало:
— Разве ты ещё не понял, что её больше нет? Той древней святой земли, которую ты видел в своём сердце, давно уже не существует. Забудь про нее. Остались лишь неприкаянные люди, пусть они сохранят память о бывшей своей земле. Ты один из них, живи и не печалься об утрате.
— Но как же может наша земля погибнуть, когда есть государство, есть люди, наконец? И говорим мы на одном языке! — пытался возражать Гедройц.
— Не всё, что ты видишь, существует в действительности. Твой необострённый взгляд может быть обманчив. Ты подобен ребёнку, который думает, что жизнь прекрасна просто потому, что само зрение его не способно увидеть зла. Так же и ты не хочешь увидеть нелегкой для тебя правды, — тихо объяснял старец.
Гедройцу же не хватало сил согласиться с ним:
— Я увидел много этой правды здесь, святой отец. Да, тяжела жизнь теперь, много неправедности в ней. Но было ли когда-нибудь легче нашему человеку? Вся история — одно страдание!
— Послушай меня. Дело не в страдании. Через все страдания наша земля не теряла себя, ибо сохраняла свою сущность, которая воплощена в триединстве веры, совести и любви. Теперь нет ничего этого. Вспомни себя как следует, не лги себе. Ты же ни во что не веришь — так, чтобы жизнь за это отдать. Ты, может быть, пока ещё помнишь, что такое добро и что зло, но это не может удержать тебя от совершения зла. Никого и ничто не любишь ты чистой бескорыстной любовью, но, напротив, легко склоняешься к презрению. Во всей нашей земле царит презрение к человеку, и никто не свободен от него. Поэтому я говорю о гибели сердца нашей земли.
Гедройц опустил глаза, надолго замолчал. Потом сдавленным голосом произнес:
— Пусть так. Во мне мало совести, совсем нет любви и веры. Пусть не я. Но в нашей земле столько народу, не все такие, как я. Ведь через них всё может сохраниться. Ведь есть церковь…
— Да, церковь всегда хранила веру и истину, хранит и теперь, но только для тех, кто приходит к ней. А наш народ изгнал церковь из своего сердца и лишён благодати. Не обольщайся — число подлинно верующих ничтожно, да и те исполнены сомнения. Не помнят люди о прошлом, не понимают настоящего. Я со скорбью говорю: нет достоинства в нашей земле сейчас, а будущее лишь призрак надежд. Нашему народу может не оказаться там места, — старец замолчал на мгновение.
— Я и сам надеюсь только на чудо. Но сейчас я думаю, что чуда не будет. Чудо — это награда за покаяние и ответ на молитву. А мы разучились каяться. Греха же столько в нашей земле, что едва ли какая-нибудь жертва сможет искупить. Хотя на всё воля Божья.
После установившегося молчания Гедройц обратился к старцу:
— Я не всё вам рассказал. Мне довелось услышать одну гипотезу о кургане. Хотя глупости это, наверное, святой отец.
— Я слушаю тебя. Что за гипотеза?
— Директор музея был убежден, что курган хранит некую чудесную чашу, и как будто это даже та самая чаша Грааля, которая из легенд нам известна. И что если эту чашу кровью человеческой наполнить,
— Не знаю, откуда он об этом услышал. Если тебе важно знать истину, то скажу тебе. Мистическая чаша действительно существует и находится в нашей земле. Но только непонимающий человек мог захотеть откопать ее. Сделать этого нельзя, ведь это не материальная чаша, а духовная. Она в душе народа, а не в почве. И наш народ наполнял эту чашу страданиями, кровью своей и кровью врагов. Этим мир и держался.
— Так есть всё-таки эта чаша или нет её на самом деле? — по-прежнему вопрошал Гедройц.
Старец закрыл глаза:
— Сейчас я вижу ее ясно перед глазами. Она иссохла. Но наполнить жертвенной кровью ее на этот раз не удастся. Потому что в нашем народе теперь порченая кровь, без веры и любви. Если и можно чем-то увлажнить чашу, то только молитвенными слезами и горечью покаяния…
— Чаша иссохла… Порченая кровь… Я не понимаю. Но неужели совсем ничего нельзя изменить? — бормотал Гедройц.
Иосиф поднял веки и поглядел прямо в его увлажнённые глаза, заговорил медленно и тихо:
— Ты хочешь, чтобы что-то изменилось? Ты никогда не изменишь мир, не изменив себя. Царство доброты и справедливости не наступит, пока ты не избавишься от своего суеверия, бессмысленности и ничтожности устремлений.
Гедройц нервно залепетал:
— Но что же я могу сделать? Мои руки связаны, и голос сдавлен, и зрение видит одно и то же. Нет надежды на помощь, мои соратники оставили меня, и друзья — кто предал, кто забыл меня. Жена искала лучшего для себя, и я лишь препятствие на её пути. Отец и мать запутались, они стары и бессильны. Братья забыли меня, потеряли достоинство и честь. Я не знаю, как поступить, куда идти. Я не понимаю цели!
— А почему тебе нужно видеть цель и конец пути, чтобы идти? Почему ты не можешь сдвинуться с места, просто чтобы сделать шаг — из этого болота твоего бытия? Разве не видишь ты, что разлагаются уже дети твои, не говоря уже о прочих?
— Да, я чувствую всё это. Но скажите мне, что это за путь, о котором вы говорите?
— Семя прорастает — так же и человек прорастает. Человека тянет небесный свет, подобно тому, как дерево тянется к небу. И только в узнавании Бога человек может обрести человеческую высоту.
Старец продолжал:
— Омой руки и лицо водой. Чувствуешь ли холод? Теперь всё вокруг охладело, омертвело. И Волга мёртвая течёт. И нет нигде живой. Была битва, и миллионы неотпетых тел в этой земле прижались друг к другу, уплотнили курган, вознося его всё выше. Сок разложения питает с тех пор Волгу. Но излишне отчаяние. Здесь мудрость. Живая вода воскрешает к жизни, но как она поможет больному, живому или умирающему? Не вернёт она к жизни и то, от чего следа не осталось совсем. Затем и нужна вода мёртвая, чтобы собрать воедино разложенные мельчайшие части в одно целое, чтобы оживить после. Так и больному сначала нужна мёртвая вода, чтобы умереть, а потом уже живая — чтобы возродиться. Но нет пока человека, способного вернуть землю к жизни.