Кто сеет ветер
Шрифт:
— Никакого социализ-зма большевикам не построить. Не верю!.. Ни один человек со своим добром не расстанется.
Падди хотел возразить, но баварец, ярясь от собственных слов, выкрикнул:
— Ты мне не глоткой, а делом… делом докажи, что ты с коммунистами! Раздай свое добро беднякам; отдай свой новый в полоску костюм Янг-Чену, отдай свои доллары нищим… Тогда я поверю тебе, склонюсь, признаю твое рассуждение.
— О, я так жалею, что у меня нет накопленных долларов: я бы их бросил в лицо этому борову, — пробормотал юный месс-бой, испанец Марсело.
Штумф, Не поворачивая
— Чего у нас нет, тем мы легко бросаемся! Ты прежде помучайся, накопи, а потом я с тобой разговаривать стану, щ-щенок м-молочный!
Падди молчал. Растерянность, которая охватила его после резких слов Штумфа, смешавшего с грязью глубокую его преданность революции, приравнявшего чистую мечту о саде к делам кровососа-трактирщика, сменилась решимостью найти выход. Мозг Падди искал подходящих слов и не мог их придумать/ но вдруг его осенила мысль. Радуясь, что он, наконец, достойно ответит противнику, старый ирландец сказал:
— Нищим да беднякам мои деньги — вроде заплат на ветошь: мало помогут!.. А вот ежели бы я смог их отдать в руки Сталину, то, ей-богу, бы отдал. Без жалости. До копейки! Ну, нет таких людей здесь.
— Д ты почтой! — посоветовал баварец. — Вот дойдем до Гонконга, зайдем все вместе в почтовую контору, ты при нас и пошли. И записочку при деньгах: жертвую, дескать, товарищ дорогой Сталин, свой будущий виноградник на революцию… Ну, что глаза вылупил?… Гайка слабит, когда до дела коснулось?
Ирландец стоял и молчал, окончательно протрезвевший. Казалось, что далеко, в глубинах сознания идет немая борьба между двумя людьми — старым простеньким Падди, долгие годы жившим мечтой о плодовом саде, собственном домике и каждодневной бутылке вина, и Падди-революционером, поверившим в правду совместной борьбы рабочего класса, в правду великих жертв и усилий во имя освобождения человечества. Горящие по-молодому глаза то освещали лицо блеском мысли, то вдруг испуганно гасли, и всем было ясно, что старое в человеке так же сильно, как и новое. Не осуждал никто. Доллары доставались недаром. Почти каждый из этого тесного круга людей, столпившихся около Штумфа и Падди, находил подтверждение слов баварца в своих смутных чувствах. Но именно оттого, что сами они были так же привязаны к старому, так же мечтали о собственном доме и садике, так же боялись расстаться с накопленными грошами, не могли себя пересилить, переломить, — именно оттого всем им хотелось, чтобы старик сотворил для них чудо, в которое было легко и возможно поверить всем вместе и невозможно поодиночке.
Падди чувствовал, как пристально смотрела на него толпа, насыщая его своей волей, двигая с места, требуя от него решительных слов и поступков. И вдруг лицо старика приняло строгое, даже суровое выражение. Он отодвинул плечом баварца, подошел к сундучку, стоявшему около койки, отомкнул его, порылся в куче белья и вытащил тощую пачку американских кредиток.
— Вот… возьми, — сказал он, протягивая их Налю. — Соврал я ребятам: нет у меня в банке двух тысяч и никогда не было… Двести сорок долларов скоплено — с детства люблю с деревьями возиться…
Трогая своей неуклюжей настойчивостью, старый моряк
— Возьми, возьми! На рабочую революцию жертвую. Не будет Падди хозяином.
Штумф скривил презрительно губы, но тут случилось то удивительное и вместе с тем очень понятное и простое, что происходит с толпой в минуты воодушевления и подъема, когда она наблюдает какой-нибудь редкий случай, что-нибудь героическое и высокое и заражается этим чувством сама.
Первыми побежали Ким и Бертье. Они порылись в своих сундучках и, собрав в горсть все свои жалкие сбережения — около сотни серебряных и бумажных долларов, — бросили их на стол перед Налем.
— Бери и от нас, — сказал сурово Бертье, — перешли семьям твоих товарищей. Помнят ребята, как отправляли транспорт на каторгу. Нашим братом, рабочими, трюмы были забиты…
— Если они для общего дела жизней не пожалели, разве мы станем жалеть гроши — взволнованно крикнул Ким.
За ними зашевелились и зашумели все моряки, и каждый из них бросал на стол, в общую кучу, столько долларов, гульденов, иен, рупий и фунтов стерлингов, сколько он мог и хотел пожертвовать из своих скудных средств семьям яванских революционеров.
Как раз в это время в кубрик вошел Савар. Он слышал и видел все. Взгляд его затуманился и потеплел. Наль крепко обнял его и, поворотившись снова к толпе, дрогнувшим голосом произнес:
— Спасибо, товарищи… Вот этот человек сумеет отправить ваши деньги по назначению. Пусть возьмет их!..
— Бери, товарищ Савар! — закричал звонко Ким.
— Забирай, старик! Жертвуем! — неслись из толпы то звонкие, то приглушенные выкрики.
Бертье достал из-под койки брезентовый небольшой мешочек, ссыпал туда со стола деньги и передал Савару…
В Гонконг пришли поздно вечером. По склону крутой горы, нехотя сдавшей свои каменные утесы садам и асфальтовым улицам англичан, сияли огни коттеджей, переходя у края подошвы в мерцание, бумажных фонарей китайского квартала. На рев сирены из темноты гавани вынырнул быстроходный вертлявый катер, пришвартовался и передал через трап худощавого загорелого человечка. Смуглый китаец-лоцман, сменив американского штурмана, уверенно провел корабль мимо скал в тихую заводь бухты.
Ночь простояли на рейде и только утром, после таможенного и врачебного осмотра, подошли близко к берегу для приема нового груза и высадки палубных пассажиров.
Савар сошел незаметно вместе с толпой, но Налю и Эрне оставаться в Гонконге не посоветовал. Отсюда их могли сразу же выслать под конвоем на Яву, так как английская и голландская портовая полиция держали между собой тесную связь. Квартира индонезийских эмигрантов, адрес которых сообщил Сурмо накануне побега, находилась почти на самой вершине горы. Утро стояло свежее и теплое. Улицы, мощенные камнем или залитые асфальтом, шли вверх террасами. Над неширокими пропастями висели кривые, как крылья чаек, мосты. Каждые десять минут в гору и вниз бежали с помощью проволочных тросов вагончики элевейторов, и тут же карабкались заморенные китайские кули, таща на плечах паланкины с чиновниками и купцами.