Кто сеет ветер
Шрифт:
Светлоокрашенный дом на Юраку-чо был, в сущности, таким же нагая для бедняков, но не японских, а европейских и потому с бамбуковой и соломенной мебелью и более плотными внутренними стенами. Дом разделялся на две половины с отдельными выходами. В одной из них поселились Ярцев и Наль Сенузи.
Благодаря корабельным карточкам им удалось сойти беспрепятственно в Иокогаме, якобы для гулянки в порту. Здесь все трое сели на электрический поезд и через час уже были в Токио, где Ярцев работал когда-то в американско-японской фирме и рассчитывал теперь на поддержку старых друзей.
Эрна чувствовала себя плохо. Ее пришлось поместить в больницу. Ранение в
За это время Ярцев успел разыскать своего старого друга профессора Таками и по его рекомендации устроился личным секретарем директора «Общества изучения Запада». Наля, как знающего японский и русский языки, приняли туда тоже в качестве переводчика издательства.
Редакция и главная контора «Общества изучения Запада» помещались в большом двухэтажном доме, где при помощи раздвижных тонких стен, а где надо и ширм, директор нагородил всевозможные кабинеты, отделы и отделения, создав этим видимость мощного предприятия. Полновластным хозяином предприятия являлся издатель Имада — узкогрудый, изящный японец с северной белой кожей и беспокойными глазами. Кабинет его был отделан и обставлен по-европейски, с претензией на, роскошь. Вдоль стен возвышались зеркальные книжные шкафы. Перед огромным венецианским окном стоял письменный стол с блестящими инкрустациями, а напротив, около стены, обитый зеленым сукном стол попроще, предназначенный для личного секретаря.
При разговорах с клиентами директор старался держаться с преувеличенной важностью, желая придать своей хрупкой фигуре и моложавому безволосому лицу внушительную солидность. Рекламная сторона дела была поставлена так умело, что, если бы Имада, ущемленный мировым кризисом, не запутался в рыбных и лесных спекуляциях, «Общество изучения Запада» с его энергичным издательским аппаратом могло бы расти и шириться безболезненно, питаясь в нужные моменты заемными капиталами из банков…
Когда спекуляции не удались, Имада решил использовать «Общество изучения Запада» в качестве якоря спасения, сыграв на последних событиях в Китае и растущем влиянии военной клики. Советский отдел занял теперь в «Обществе» первое место. Остальные иностранные отделы совершенно заглохли. Книги переводились и издавались чаще всего русские. Имада настойчиво и умело старался создать вокруг себя мнение, что он как глава «Общества изучения Запада» знает все тайны и слабости красной России, может быть, даже чуточку больше, чем сам военный министр. В целях рекламы и пуффа он посадил в кабинет секретаря-европейца, говорящего по-английски и по-русски, но ни слова не понимающего по-японски. Это казалось ему внушительным и удобным.
Но в этом Имада промахнулся. За время прежней работы в японо-американской фирме Ярцев успел изучить разговорный японский язык неплохо и за незнающего выдал себя лишь потому, что, по совету друзей, не захотел терять возможности получить заработок.
Когда он пришел в первый раз на работу, директор подал ему несколько номеров советских и американских журналов, попросил внимательно, их просмотреть и отметить в них все достойное перевода.
Главным редактором в издательстве уже второй год работал профессор Таками, японский марксист, бесспорный знаток советского искусства и быта.
Этот несловоохотливый бодрый старик со сдержанными манерами, одинаково исполненными достоинства, появлялся ли он в кимоно или в европейском костюме, казался единственным человеком, знающим в «Обществе изучения Запада» свою цель и дороги.
Пока Имада думал о спекуляциях и
Внешне, однако, все обстояло пока благополучно: Имада продолжал разъезжать в просторном американском автомобиле, по-прежнему изысканно одевался, посещал клубы, давал городским и военным чиновникам мелкие взятки и рекламировал свое мнимое знание «слабых сторон» Советского Союза. Надежда на крупную правительственную субсидию, которой он таким образом добивался, втираясь в доверие военной клики, поддерживала его бодрость. Последнее время настроение его улучшилось еще потому, что влиятельный депутат Каяхара, богатый промышленник и видный член партии Сейюкай, посватался за его дочь.
В тот день директор пришел в кабинет особенно довольным. Задымив гаванской сигарой, он попросил подать ему свежую почту и неожиданно весело рассмеялся.
— Россию мы называли и прежде страной загадок, но Советская Россия загадочнее для нас бесконечно, — сказал он, просматривая иллюстрированный русский журнал «СССР на стройке» и пуская в окно кольца дыма.
— Вы жили в России до революции? — спросил Ярцев.
— О да, и даже чуть после, — сказал директор, делая рукой легкий жест.
Беседовал и двигался он с необычайным изяществом, напоминавшим движения хорошего актера.
— О, это была прекрасная жизнь — моя жизнь в Москве, — продолжал он с приятной улыбкой. — Конечно, я был простой учитель японского языка и жил с женой и маленькой дочкой на жалование, но я иногда мог ходить в «Яр», ел русские блины с икрой и пил холодную русскую водку… О, я был тогда молодой!
Он помолчал, сосредоточенно посасывая сигару, и добродушно добавил:
— Моя дочь — мого, современная девушка. Она читает по-русски и по-английски целые дни и очень любит поэзию и музыку.
Имада вспомнил, что дерзкая статья, о которой так беспокоился Каяхара, должна быть помещена в очередном номере журнала «Тоицу», выходящем в его издательстве. Он вызвал рассыльного и попросил принести из типографии верстку последнего номера. Минут через десять верстка была на столе. Статья журналиста Онэ шла передовой с убийственными для краболовной компании Каяхары снимками: клеймение рабочих каленым железом, подвешивание к мачте, избиения бамбуком за нерадивость во время лова.
Директор внимательно прочитал всю статью и позвонил в старомодный бронзовый колокольчик. Вошел слуга.
— Позови господина редактора.
— Ха-ай!
Слуга ушел, почтительно пятясь задом. Имада оглянулся на секретаря: тот сидел, углубившись в чтение советских журналов, отмечая цветным карандашом наиболее интересные очерки и рассказы. Губы директора тронула едва заметная усмешка: не зная японского языка, секретарь мог присутствовать в кабинете при самых щекотливых вопросах; присутствие безмолвного ученого европейца придавало словам и хрупкой фигуре директора особый вес.
Профессор Таками вошел, одетый во фрак, невозмутимый и холодноватый, как всегда при официальных беседах с директором. Не предлагая никаких вопросов, он поклонился и сел, положив на колени руки и сосредоточенно смотря на лакированный ящичек с тушью и кисточками, стоявший рядом с чернильницей. Имада, осторожно подбирая слова, произнес: