Кто сеет ветер
Шрифт:
— О да, — ответила девушка. — Книги — мои единственные друзья. Некоторые из них, самые любимые, кажутся мне живыми: я точно слышу их голоса, мне хочется гладить их и держать около сердца. У японской интеллигентки путей немного — я не могу стать, как девушки Запада, инженером или профессором, но я очень хочу учиться и жить самостоятельно и свободно.
— Разве японская женщина лишена права на высшее образование? — искренно удивился Наль.
— Да, фактически почти так. Нам это очень трудно… Даже в средних школах для девочек программа гораздо меньше, чем для мальчиков. Нам позволяют идти
— А как же я видел в больнице, где сейчас лежит моя сестра Эрна, двух женщин-врачей? Обе они несомненные японки, — возразил Наль.
— Таких очень мало. Прежде я тоже мечтала об этом, — вздохнула Сумиэ.
Она помолчала и, немного конфузясь, добавила:
— Мне очень жаль, что ваша сестра больна. Я бы хотела с ней познакомиться, и, может быть, мы подружились бы с ней. У меня совсем нет подруг.
— А вы навестите ее в больнице, — посоветовал Ярцев. — В такое время всякое внимание особенно дорого. Я сам лежал когда-то на койке больше двух месяцев; знаю, как это скучно. Хуже, чем в буддийском монастыре.
Сумиэ его мысль понравилась. В один из ближайших дней она заехала в госпиталь к Эрне, привезла ей фруктов, цветов и записку от Ярцева. И хотя врач разрешил ей пробыть у постели больной всего десять минут, обе девушки успели за этот короткий визит рассмотреть друг друга достаточно хорошо, чтобы почувствовать взаимную симпатию.
С этого времени Сумиэ стала навещать Эрну часто, и между ними, постепенно усиливаясь, возникла хорошая близость дружбы…
В кабинет отца Сумиэ заходила теперь большей частью в то время, когда Имада был в городе и его секретарь сидел за своим зеленым столом один, просматривая русские газеты и журналы. Узнав однажды из разговора, что Ярцев когда-то в детстве писал стихи и даже печатался, Сумиэ предложила ему попробовать перевести на русский язык лучшие произведения японских поэтов:
— Я буду переводить вам дословно, а вы излагать стихами. У меня одной это никак не выйдет, я не смогу подобрать нужных рифм, а по-русски без рифм будет звучать очень плохо. Наши танка и хокку, по-моему, не плохо звучат и без них, но русские стихи без рифм мне не нравятся. Я еще девочкой очень любила Пушкина. Стихи его точно музыка.
— Еще бы! — задумчиво согласился Ярцев. — За Пушкина я налетел когда-то на штраф в трехдневное жалование. Плавал тогда я матросом, стоял на вахте, вспомнил «Медного всадника» — ой, какая же это замечательная вещь! — и, вместо того чтобы глядеть за маяками, думал о всяких глупостях. Ну и оштрафовали меня!.. А когда я сказал, что за десяток строк Пушкина я отдал бы весь пароход, вместе с боцманом и капитаном, меня чуть не оставили на берегу в Калькутте…
— Вы были почти во всех странах, можно вам позавидовать, — сказала Сумиэ. Она села за письменный стол отца, рассеянно перелистывая томик стихов Сасаки Нобуцуна.
Он зажег трубку, пустил перед собой кольца дыма и, всматриваясь через них, как сквозь густую вуаль, в склоненное над столом серьезное лицо девушки, сказал добродушно:
— Вы правы, о Суми-сан: хорошего на земле много. Говорят, что один из ваших поэтов, Иоси Исану, уходя навсегда от своей возлюбленной, которой он
— Вы знаете наши танка? — удивилась и в то же время обрадовалась Сумиэ.
— К сожалению, только со слов других. В нашем издательстве есть один старичок, поклонник древней поэзии. На днях он пытался пересказать мне свои любимые стихотворения по-английски, так как по-русски он не говорит вовсе, а я слаб в японском. И, представьте себе, сговорились. Он убедил меня, что мы, европейцы, настолько привыкли к точным понятиям, пространным речам, что разучились чувствовать красоту недоговоренности.
Сумиэ встала и отодвинула кресло в конец стола, к книжному шкафу: лучи высокого солнца били ей прямо в лицо, мешая смотреть на Собеседника.
— Это можно сказать и о современных японцах, — ответила она, помолчав. — Древние наши поэты писали стихи красивее и искреннее, чем теперь. Почти каждый японец мог, в случае надобности, сочинить свою танка. Девушка мечтала о милом — слагалась танка. Воин шел умирать — и писал на стене храма танка. Прохожий шел по берегу моря, й звуки волн морских вызывали в его сердце танка… Для них это были не только слова, это были отзвуки жизни, и в этом была их сила.
Сумиэ порылась в книжном шкафу и вынула большой том «Маннё-Сю» — поэтический сборник восьмого века, в котором насчитывалось до четырех тысяч стихотворений. Она перелистала страницы, ища одну из своих любимых танка, чтобы перевести ее Ярцеву, но в этот момент в кабинет вошли Таками и Онэ. Профессор выглядел грустным и утомленным. Онэ, напротив, казался оживленнее, чем всегда: бледное его лицо горело свежей краской волнения, голос звучал громче и тверже обычного, высокая сутуловатая фигура держалась прямее.
— Где есть господин директор? — спросил он по-русски Ярцева, приветствуя его и девушку дружелюбным поклоном.
— Уехал куда-то по делу, — ответил Ярцев.
— Досадно, — сказал профессор. — Сотрудники журнала «Тоицу» хотели бы выяснить взаимоотношения редакции с издательством. Если директор будет настаивать на своем праве вето, сотрудники редакции уйдут из «Общества изучения Запада» в полном составе. Это наше единодушное решение.
— Мы работаем не в издательстве, а в редакции журнала, — подтвердил Онэ, переходя на английский язык, на котором он говорил свободнее, чем по-русски.
Он подошел к окну и, наблюдая за стремительным потоком автомобилей, трамваев и велосипедов, нетерпеливо добавил:
— Может быть, господин директор скоро вернется? Нам крайне важно решить этот вопрос сегодня.
— Едва ли, — ответил Ярцев, пододвигая профессору кресло и предлагая обоим закурить. — Последнее время Имада-сан возвращается очень поздно. О-Суми-сан подтвердит вам это.
Девушка, продолжая перелистывать сборник, спокойно сказала:
— По-моему, папа-сан ездит в «Кин-рю-кай» тоже по поводу журнала. Его, кажется, хочет взять в свои руки барон Окура.