Кто сеет ветер

Пушков Валерий Дмитриевич

У подошвы горы Асама Сосны стоят кольцом, Ветер холодный, печальный Ровно дует в лицо. Из жерла горы извергаются Пепел, дым и пары… Круто гора поднимается, Жутко вверху горы…

Голос

его окреп еще больше, томительно нарастая грустью и силой, и от его слов действительно делалось жутко.

Дорога все выше и круче, В воздухе пепел и дым. Платье становится белым, Конь вороной — седым. Круто гора поднимается, Сердце ее в огне… Но разве слабее пламя В сердце другом — во мне? Разве добыть себе счастье В нем не хватит огня?… Взрывайся тогда, о Асама, Взрывай и мир и меня!

Когда он кончил, Чикара сидел полу-раскрыв рот, забыв о своей коллекции камешков, захваченный декламацией. Эрна стояла около мальчика и с материнской лаской гладила его узкую смуглую руку, стараясь утишить в себе тоску, прорвавшуюся так неожиданно после улыбок и шуток. Сумиэ сорвала ветку, согнула ее наподобие венка и надела на голову Ярцева.

— Вы настоящий поэт, — сказала она. — Ваш перевод на русский звучит даже лучше, чем оригинал. Венчаю вас лаврами.

— Нет, конец мне не нравится, — возразил Онэ с тихой серьезностью. — У Кадамы Кагай была другая идея. Но вы, конечно, поэт. В этом смысле я не могу не советовать, чтобы вы больше работали на искусство, то есть писали большое произведение в красках жизни.

Ярцев рассеянно усмехнулся. Оживление его бесследно прошло, точно от сильной усталости. Он снова казался таким же холодным и замкнутым, каким Эрна привыкла видеть его последнее время.

— Такие поэты в свои стихи за прилавками селедки завертывают, — ответил он с резкой иронией.

Онэ взглянул на него в упор блестящими узкими глазами.

— Вы всегда шутите, — поднял он строго брови, — и много напрасно странствуете. Конечно, странствовать по земному шару полезно, но думаю, что теперь серьезнейшая действительность перед глазами, и человек должен много работать не только для себя одного.

Ярцев, слегка смущенный, миролюбиво взял его за руку выше локтя.

— Не обижайтесь, дорогой Онэ-сан. Говоря по совести, временами мне и одному не плохо: работаю, думаю, читаю, курю… Иногда тоска, иногда радость даже. Полный комплект настроений.

Поверхность залива, согретого солнцем, уже меняла свою позолоту на синеватое серебро вспененных волн. В дымящемся испарениями воздухе горласто квохнул баклан, падая с разлета на воду. На секунду птица исчезла в волнах, но тотчас же вынырнула

и поднялась тяжелыми взмахами оранжево-черных крыльев в туманную синеву, неся в изогнутом клюве блестящее узкое тельце.

Онэ встал с камня и, внимательно всматриваясь в помрачневшее лицо Ярцева, тихо оказал:

— Вы мне очень мало понятны, но я думаю так: у вас в сердце, как в молодом дереве, трещина… и всегда боль.

— Диагноз, пожалуй, верный, — произнес Наль.

Ярцев ничего не ответил и медленно пошел вдоль залива, пытаясь найти безлюдное место. Это было не так легко: люди кишели повсюду, как муравьи, — грелись на солнце, плескались в морских волнах, бродили по берегу, сидели, лежали, обедали, пили сакэ и пиво. Каждый хотел провести праздничный день возможно приятнее.

В большинстве отдыхающие были служащими из Токио, но между ними встречались и рабочие. Бросались в глаза большие группы текстильщиц, приехавших под присмотром администрации. Все они были одеты в фабричную строгую форму — серые халаты с белыми передниками, каждая с номером на рукаве. На гладких прическах белели круглые шапочки, на ногах — соломенные сандалии с пеньковыми подошвами. Мастера были в блузах с отложными воротничками, с сумками у пояса; начальство постарше — в жарких смешных сюртуках, неуместно заимствованных у европейцев. Надзирательницы выделялись сиреневыми юбками и цветными значками на рукавах. Все были разбиты по группам с отдельными флагами цехов и общим фабричный знаменем, исписанным крупными иероглифами.

В то время как Ярцев уходил все дальше по берегу, Эрна и Сумиэ завязали с текстильщицами разговор, расспрашивая их об условиях труда и быта. Работницы при надзирательницах разговаривали неохотно, отделываясь от навязчивых барышень короткими общими фразами и вежливыми улыбками.

— По-моему, им живется не плохо, — сказала Сумиэ. — Многие из них очень хвалят хозяина. Я слышала о нем еще прежде: говорят, он отличается своей либеральностью.

— Бесправные люди! — сказал резко Онэ; теперь, когда Ярцев ушел, он предпочел говорить на своем родном языке, зная, что Эрна и Наль прекрасно его понимают.

— Эти работницы, — продолжал он с горячностью, — живут, как в тюрьме. Такие парадные прогулки бывают два или три раза в год, ради рекламы; обычно же эти девушки работают по одиннадцати часов в сутки.

Ни родных, ни знакомых им видеть не позволяют. Все они заарендованы — иначе говоря, проданы в рабство на срок до трех лет. Как бы плохо им ни жилось, они не могут уйти раньше срока.

Сумиэ недоуменно на него посмотрела. Во взгляде ее промелькнуло явное недоверие.

— Но зачем же они соглашаются на такую кабалу?

— А что же им, умирать с голоду или идти в проститутки! — ответил Онэ, весь побледнев от волнения. — Разве таким, как они, легко найти в нашей стране человеческие условия труда и жизни? Напрасные надежды!

Он постучал с глухим звуком кистями рук одна о другую, подражая убогой мольбе голодного безработного. Жест получился действительно потрясающий.

— Интеллигентным женщинам трудно, конечно, представить такую безвыходность, — сказала Эрна, желая смягчить резкость его ответа. — У нас всегда есть какая-нибудь специальность, выход. Наконец многих вполне обеспечивает замужество.