Кто-то смеется
Шрифт:
— Когда он успел набраться? Всего полчаса назад он сидел в качалке и листал журнал. Помнишь, он помахал нам рукой, когда мы шли на озеро? Я не видела никакой бутылки. Может, он нюхнул травку?
— От него воняет коньяком, — сказал Петя. — Пижоны вроде этого баритона не станут употреблять наркотики. Этим людям не дано понять, что такое истинное отчаяние.
— А тебе дано?
Петя взял из букета на столе розу и протянул ее Леле.
— Я знаю, ты никогда не полюбишь меня. Я знаю, мы очень скоро расстанемся
— Иногда мне кажется, Ромка и тот умней тебя. В тех фразах, которые он заучил, по крайней мере есть какой-то смысл.
— Я знал, что ты так скажешь. Спасибо.
— Ты во мне разочаровался?
— Нет. Ты всегда такая, какая есть на самом деле. Ты не стремишься казаться умней, вообще не стремишься казаться. Я балдею от подобной искренности.
Леля прижалась всем телом к брату, и он обнял ее за талию. Они вышли на крыльцо. Справа темнела всеми своими окнами похожая на севший на мель пароход Башня.
Леля встала довольно рано — еще и девяти не было — и решила искупаться.
Поверхность озера, подернутая легкой серебряной рябью, блестела в лучах утреннего солнца, и она пожалела, что не взяла темные очки. Швырнув на траву юбку, нырнула с мостков и поплыла под водой, взяв влево — там была низина, где росли высокие сиреневые цветы, которые здесь называли омелой. Они пахли горькой карамелью.
Едва Леля вылезла из воды, как ее кто-то окликнул. Из-за тополя вышел Сева Шубин, он же Шуберт, друг и частый гость их дома.
— Как дела, княжна? — Он улыбался и протягивал ей обе руки. — Ослепнуть можно от такой красы. Увы, не для нас цветут эти пышные цветы. Дай я хотя бы понюхаю их.
Он сгреб Лелю в охапку и поцеловал в обе щеки.
— И когда ты пожаловал? — спросила она, отжимая волосы.
— Два часа назад. У вас тихо, как в раю. Генка сказал, все баре изволят почивать. Кто все, хотел бы я знать?
— Как всегда, плюс Стекольников.
— Что он здесь делает? — Шуберт нахмурился.
— Думаю, ты не обрадуешься, узнав, что Борис стал мне родственником.
— Выходит, она сделала это. — Шуберт похлопал по карманам в поисках сигарет и нервно закурил. — Я думал, это была всего лишь угроза молодой капризницы.
Они зашли в низину. Их окутал грустный аромат уходящего лета.
— Ты надолго? — прервала Леля гнетущее молчание.
— Сам не знаю. Сперва я должен посмотреть ей в глаза.
— Ксюша не производит впечатления страстно влюбленной женщины. Правда, несчастной и разочарованной я тоже не могу ее назвать. Впрочем, мы не виделись со вчерашнего
Леля вдруг вспомнила, какую ахинею нес накануне Борис, и смолкла. Только что сказанные слова, казалось, несли в себе двоякий смысл.
— В чем дело?
— Чепуха. — Леля затрясла головой. — Знаешь, мы с недавних пор живем, как на оперной сцене. Я хочу сказать, страсти кипят и бушуют. Иной раз статистам начинает казаться, будто их партия главная.
— Вижу, княжна, ты хорошо поработала не только над своим телом, но и над интеллектом. Что, этот баритон уже дал петуха?
Она улыбнулась.
— Кажется. Но партер вряд ли это заметил.
— Я наконец продал «Ослепительное танго». Я хотел пригласить твою сестру на Канары либо в Италию. Спрашивается, зачем она так поспешила с замужеством?
— Понятия не имею.
— А Барсик? Что думает по этому поводу он?
От этого прозвища, который Шуберт давным-давно дал отцу, на Лелю потянуло беззаботным детством.
— Отец увлекся спиритизмом. Сурок сказала, он выпивает.
— Спиритизмом? С чего бы это вдруг? Никогда не замечал в нем интереса к потустороннему миру. И что, духи осчастливливают его своим присутствием?
— Я… не знаю.
В самый последний момент Леля решила не говорить о том, что видела вчера вечером.
— А я-то думал, Барсик свихнется, когда старшая из его княжон выйдет замуж. Как-то по пьянке он сказал мне, что заставит ее будущего мужа мочиться в собственный рот.
— Может, еще и заставит. Кто знает? Скажи, Шуберт, а это правда, что отец давно ничего не пишет? — внезапно спросила Леля и посмотрела Шуберту в глаза.
— Кто тебе это сказал?
— Сурок. По большому секрету.
— Эта мокрая курица еще и хорохорится. Наверное, забыла, что Барсик спас ее от дурдома.
Шуберт недолюбливал Милу, и про это знали все. А потому Леля не придала его словам никакого значения.
— Он удивительного таланта художник, — продолжал Шуберт. — Его «Сирень с балкона Златокудрой Изольды» омыла меня мощной волной весны и светлых надежд. Он писал эту картину зимой, в крещенские морозы. Помню, мы пили в его мастерской на Трубной, за окном падал снег, а мне казалось, я сижу у речного обрыва в кущах распускающейся сирени. А что еще каркает эта ворона?
— Да ерунду какую-то. Как всегда.
— Ясно. Хорошо, что Петька пошел в отца.
— Ты знал его, Шуберт?
— Княжну интересует генеалогическое дерево семейства Барсовых?
— Он не Барсов, а Суров. Ты говорил, будто знал его отца.
— Достойный человек. Редкого достоинства.
— И это все, что ты можешь сказать?
Шуберт закашлялся и отшвырнул сигарету.
— Мужчины народ не наблюдательный, княжна. Да и очень наивный. Как ты думаешь, твоя сестра обрадуется мне?