Кто в тереме живёт, или Хроники мелкого рантье
Шрифт:
– Я за нас решал, Шишкин! За нас обоих! И был уверен, что ты сделала бы точно так же…
– Ты был уверен. Отлично. А я вот уверена, что сделала бы по-другому. И тебе бы отсоветовала, кстати.
– Да почему, ёлки?! Я ж как лучше…
Из кафешного сумрака вдруг проступило машкино лицо – напряжённое, бледное, с огромными глазами, похожими на чёрные лепестки.
– А лучшее – враг хорошего, Алёша! Слыхал про такую истину? И про синичку в руках, наверное, тоже знаешь. Так вот: квартира в Нагатино – пусть даже и без телефона – это та синичка малая, которая была у нас в руках, понимаешь? Ре-аль-но! Мы её ещё вчера за пёрышки трогали и радовались, как дети. А то, что тебе сегодня родные подсунули… Нет, это классно,
– А от кого зависит?
– От твоих матери и отчима, естественно. От их честности и порядочности. Сдержат они слово – наше счастье. Будем считать, что тебе очень крупно повезло с близкими… Ну, а если – не сдержат? Вот не захотят они съезжать из этого генеральского дома – и дальше что? Упрутся и откажутся от всех своих честных слов… Ты такой вариант рассматривал, кстати? Хотя бы теоретически?
Крылов со значительным видом полез в нагрудный карман и достал оттуда свёрнутый вчетверо тетрадный лист. Расправил его, пододвинул к Машке.
– Вот, Шишкин! Гарантия!
Она скользнула взглядом по стрелочкам, начёрканным отчимом. Вздохнула, улыбнулась невесело.
– Гарантия, Алёша – это когда знаешь людей, которым доверился. Чем дышат, чего хотят. Пусть не на пять с плюсом знаешь, но уж на твёрдую четвёрочку – как минимум. А бумажка…
– Я своих хорошо знаю. На пять с плюсом.
– А на чём основана уверенность, можно спросить?
– Ну… На том, хотя бы, что они – моя мать и мой отчим. С которыми я прожил под одной крышей всю жизнь. Этого мало разве?
– Мало. Потому что можно прожить с людьми всю жизнь, а главного в них так и не заметить. До тех пор, естественно, пока жареный петух не клюнет…
– А тебя – клевал?
– Меня – клевал, Алёша! Ещё как! Особенно после папиных похорон, пять лет назад. Когда я прямо с кладбища на дачу сбежала в двадцатиградусный мороз. Просидела там всю ночь, как полярник на льдине, и одну-единственную задачку решала: кто такая на самом деле моя образцово-показательная мама и почему она всю жизнь так третировала моего не самого худшего на свете папу… Сидела, мёрзла, но зато уж припомнила – всё-всё, до мельчайших! Кто и чего в нашей дивной семейке реально делал и говорил. И ты знаешь – к утру такая ясность наступила! Кристальная! Весь гипноз развеялся. Все иллюзии, которыми меня моя Маргарита Аркадьевна с детства пичкала…
– А мне казалось, что у тебя с матерью…
– На сегодняшний день – полная гармония! Полнейшая! Именно потому, что теперь чётко знаю, с кем имею дело, и не жду от человека проявления качеств, которых у неё просто нет… Вот я знаю, к примеру, что моя мама – бессердечный человек. От природы, генетически. Я знаю, что для неё в тысячу раз важнее, как к ней относятся на работе, чем то, как к ней отношусь я… Ну и что? Я разве переживаю по этому поводу? Возмущаюсь, истерики закатываю? Да ничего подобного! Я просто взяла и за одну ночь выстроила в своём сердце великую китайскую стену, за которую моей дражайшей матушке теперь хода – нет… Она, помню, даже удивлялась сначала: как же так? Родная дочь – а всё стала делать по-своему. Денег не берёт, сокровенным не делится. Даже сама на работу устроилась без маминой протекции… Ну, неделю поудивлялась, месяц. А потом догадалась, что я её – раскусила и, в отличие от папы, манипулировать и командовать собою – не дам…
– А почему папа позволял?
– А потому что – любовь, Алёша! Слепая до мазохизма. Он как влюбился в неё лет тридцать назад, во время своей иркутской командировки, так и жил потом, будто под гипнозом. Ходил за ней по пятам, в глаза заглядывал и "маргариткой" называл в ответ на всё её хамство. Письма ей из командировок слал с одним и тем же постскриптумом: "Ты у меня единственная, Маргаритка! Я без тебя умру!!!" И его абсолютно не волновало, как она к нему реально относилась. А ей такая ситуация была – на руку. Ну, ещё бы! Приехал в твой заштатный городок ведущий инженер столичного НИИ, увидел тебя, влюбился, сделал предложение и сразу
– Логично.
– Ага. Чрезвычайно. Особенно если учесть, что Вера Борисовна была против их брака в принципе и у неё для отца даже кандидатура имелась, из коренных москвичек. И если знать ещё, что вся её квартира была увешана фотографиями покойного мужа – крупного деятеля славного советского насосостроения, и до потолка заставлена стеллажами его личного архива, который она стерегла, как Цербер. И когда отец завёл разговор об обмене – ты представляешь, что началось? И что ему, бедному, в итоге наговорили? Сначала собственная мать, а потом – собственная жена? Одна объявила, что он – предатель светлой отцовской памяти, идущий на поводу у провинциальной квартирной аферистки. А другая – что он полнейший нуль, не способный обеспечить семье нормальные бытовые условия…
– И к чему пришли в итоге?
– К маразму. Который с каждым годом, естественно, всё крепчал. Отец, чтобы нас не стеснять, перебрался жить к матери, на "Войковскую". Приезжал к нам только в выходные, привозил деньги с продуктами. Приедет, сумки поставит в коридоре, сядет на табуретку и молчит с виноватым видом. И мать молчит, чтоб ему побольнее сделать. И я молчу, потому что меня так мама подучила. И вот он посидит немного, меня в макушку поцелует, скажет: "Эх, маргаритки! Как же мне тяжко без вас!" и – в дверь, до следующих выходных… И в таком густейшем маразме, Алёша, мы прожили… ну, лет двенадцать где-то. Поскольку моя Маргарита Аркадьевна всё дожидалась, что свекровь наконец-то дрогнет и согласится квартирами обменяться, или хотя бы отца к себе пропишет, на перспективу. А Вера Борисовна, наоборот, надеялась, что в один прекрасный день мой папа образумится и поймёт, как права его родная мать, и ни о каких контактах с "аферисткой" и с "дочкой аферистки" даже слышать не желала…
– А "дочка аферистки" – это, естественно, ты?
– Ага.
– Круто.
– Дальше было круче, Алёша! Особенно когда моя мать отцу разводом пригрозила, если он вопрос с квартирой не решит. А как его решить? Отец всё делал, что мог. Ну, подал он заявление в профком, на улучшение условий. Ну, приняли у него это заявление. Но в профкомах-то тоже не дураки сидят, правда? Всё про всех знают, обо всём в курсе. Они его однажды вызвали – неофициально – и сказали: "Ты чего, Миша, дурью-то маешься? У нас половина сотрудников до сих пор в коммуналках теснятся, а ты себе двухкомнатную затребовал. Ты бы лучше с мамашей своей договорился по-хорошему…" Мне папа в последние годы – знаешь кого напоминал? Пьеро кукольного. У которого к рукам и ногам невидимые нитки привязаны и за каждую кто-то беспрерывно дёргает. То моя мать дёрнет, то его, то обе сразу. И я тоже дёргала, кстати! И тоже старалась – покрепче да побольней, так как искренне верила, что наша с мамой ежедневная теснотища – лишь от его нежелания всерьёз поговорить с бабушкой… И вот мы дёргали-дёргали, а он взял – и умер! Ты представляешь?! И выяснилось сразу, что все эти нитки, за которые мы так классно дёргали, были привязаны к доброму папиному сердцу. И он вышел однажды из нашего подъезда, помахал мне рукой на прощанье, сел в троллейбус и по пути на "Войковскую" – скончался. От инфаркта, Алёша! В свои несчастные тридцать восемь лет! А мои мамаша с бабкой на похоронах всем вокруг усиленно демонстрировали, как они друг друга в упор не видят…
– И что? До сих пор не общаетесь?
– Почему – до сих пор? До позапрошлого года. Пока наша Вера Борисовна не подхватила тяжелейшую пневмонию, от которой в итоге…
– Умерла?
– Ага.
– А её квартира на "Войковской"?
– А квартира отошла государству. В полном соответствии с жилищным кодексом эрэсэфэсэр…
Глава 4. Вихри, Сайкин, снеговик