Кто виноват
Шрифт:
Трудно описать мою досаду – возможно, оттого что я не понимал, какой темный инстинкт двигал мамой. Хищность и порывистость, которых я от нее никак не ожидал, потрясли меня. На мгновение мне почудилось, будто ночное создание одолело дневное, проявив дьявольскую природу, с которой мне совсем не хотелось знакомиться.
В то же время благодаря неожиданному всплеску живости я увидел в маме девочку. Это было неплохо, поскольку ничто так не подстегивало мое любопытство, как ее окутанное туманом детство. Словом, я совсем растерялся. Куда пропала учительница, которая ходила на работу с температурой, самая образцовая домохозяйка в районе, гениальный бухгалтер, чья готовность к самопожертвованию и неприхотливость
Наверное, если бы я не потерял маму слишком рано, причем при загадочных и чудовищных обстоятельствах, если бы я наблюдал, как она стареет, отдалялся бы от нее постепенно, мягко, в конце концов я бы научился ценить ее маленькие слабости. Случись все иначе, возможно, я был бы сегодня другим человеком – не лучшим, но точно более уверенным в себе, толстокожим. Однако она исчезла прежде, чем наши отношения достигли пика, прежде, чем я успел как следует ее разглядеть, и из-за этого мне еще больнее возвращаться к сломанному лифту, по вине которого в ту чудесную осеннюю субботу случилось второе за день неприятное происшествие.
– Похоже, придется тащиться пешком, – задорно прощебетала мама, губы которой были до сих пор испачканы взбитыми сливками.
Мы стояли на четвертом этаже, запыхавшиеся, веселые, когда одна из дверей распахнулась.
– Добрый вечер, синьора Альбани! – сказала мама каким-то надтреснутым голосом.
Хотя владелица одноименного магазина была ровесницей мамы и соседкой по дому, трудно было вообразить более непохожую на маму женщину, чем синьора Альбани: она проводила часы в спортзале, качая бицепсы, или сидела за кассой, читая бульварные газетенки.
– А, сколько лет, сколько зим…
– Вы не против, если я отведу сына домой, а потом спущусь и мы поговорим? – взмолилась мама.
– Нет, против: ты от меня не первую неделю бегаешь, и вообще нам не о чем разговаривать.
То, что эта грубиянка обращалась к маме с издевкой, на “ты”, было чем-то из ряда вон выходящим. Но еще больше меня огорчило то, что мама даже не попыталась ответить на хамские обвинения. Бегает? Она? Учительница, обезоружившая свихнувшегося ученика с хладнокровием, о котором в школе десятилетиями будут слагать легенды?
– Как там наш чек? Скоро уже месяц, а я все жду и жду…
– Вы совершенно правы…
Признание чужой правоты куда больше соответствовало маминому характеру. Требовательность, которую она порой проявляла к ближним, – ничто по сравнению с тем, насколько требовательно она относилась к себе. Мне не встречался человек, столь же охотно признающий собственную неправоту. Полностью лишенная инстинкта перекладывать на других ответственность за собственные провалы и неудачи, мама обладала особой склонностью брать все на себя. Чего, к сожалению, нельзя было сказать о ее собеседнице, на лице которой читалась привычка выставлять себя жертвой и корчить из себя святошу.
– Мы с мужем не занимаемся благотворительностью. Мы каждый день встаем ни свет ни заря, трудимся не покладая рук…
– Синьора, я обещаю, что в понедельник, самое позднее – во вторник…
– Да как вам не стыдно?
Спустя много лет эти слова звучат у меня в голове с той самой интонацией, с которой их произнесла синьора Альбани, и дело вовсе не в том, что они прозвучали откровенно грубо, и не в том, что, проглотив обиду, мама умолкла и опустила глаза, признав поражение; они до сих пор звучат у меня в ушах, как будто я их только что услышал, потому что, хотя их произнесла неумная женщина, они оказались на редкость к месту.
Ничто, кроме стыда, не могло объяснить мамину сдержанность
Поэтому мама, оставив свою обвинительницу стоять как соляной столп, схватила меня за локоть и потащила домой, а спустя секунду уже мчалась вниз, держа в руке чековую книжку и ручку. Где она нашла средства погасить долг, понятия не имею, знаю только, что магазин синьоры Альбани был ближе всего и дешевле остальных и что, кроме одного раза, о котором я вскоре расскажу, мы больше туда не ходили.
Впрочем, мама тоже страдала от свойственной буржуазии мании величия и тратила огромные суммы, хотя делала это не так, как отец. Он мечтал, что его наследник станет артистом, она же сосредоточилась на обучении и воспитании: Здоровье, Гигиена и Образование. Удивительно, но на удовлетворение этих маниакальных потребностей деньги всегда находились.
Благодаря неизвестно как накопленным деньгам я целыми днями просиживал в приемных самых знаменитых специалистов: окулистов, стоматологов, ортопедов. Боюсь, в детстве моя светская жизнь тем и ограничивалась.
Иногда, чтобы скрасить бесконечное ожидание, мама просила меня почитать ей газету. Она вела себя так, будто я делал ей одолжение: при ее образе жизни она просто не успевала следить за новостями. К тому же после пяти уроков глаза уставали, голова не варила. Мама пускалась на эту хитрость, чтобы расширять мои культурные горизонты, развивать интеллект, бороться с врожденной леностью, которая преследовала меня всю жизнь.
Хотя обычно мама оставляла выбор статей за мной, она явно предпочитала комментарии и заметки о внешней политике, особенно о палестино-израильском конфликте, про который я мало что знал. Впрочем, содержание прочитанного было не очень важно. Маму больше интересовала форма: она просила все четко произносить. Перебивала, только чтобы объяснить значение редких слов и правильное произношение иностранных названий. Бодренький стиль и частые речевые ошибки, свойственные большинству журналистов, ее раздражали. Хотя мама и рассматривала свою работу как уступку обстоятельствам, она безоговорочно верила в просвещение. Она разделяла платоновскую иллюзию, что многие знания многократно умножают возможности выбора, делают людей лучше. Видимо, книги и газеты были для нее чем-то вроде овощей или правил хорошего тона – пищей, необходимой растущему организму. Однако, будучи сложной и противоречивой личностью, мама, что удивительно, не доверяла современной педагогике – вероятно, поэтому она не заставляла меня много читать. Лучше, чтобы я продвигался маленькими шажками. К примеру, она оставляла у меня на тумбочке или на полке в ванной какой-нибудь роман, который любила в юности (единственные реликвии, оставшиеся от ее загадочной юности, которую я вообще себе не представлял). Обычно это были классики детской литературы вроде Ричарда Адамса или Элинор X. Портер – книжки для детей из хороших семей, а не для мальчугана, чьи вкусы формировали японские мультики и американские комиксы. Иногда я в эти книжки заглядывал – только чтобы сделать маме приятное. На третьем абзаце я неизбежно застревал, недоумевая, как можно получать удовольствие от подобной чепухи, а главное – что находила в них в свое время такая серьезная и сдержанная женщина, как мама – судя по всему, склонная к научной точности, а не к поэтическим фантазиям, выбирающая не чувства, а разум.