Кто взял фальшивую ноту?
Шрифт:
— Он мне проиграл камертон.
— Что такое? — переспросил генерал.
— Ничего особенного, дедушка, — засуетился Кузя. — Я сейчас вернусь…
Кузя ухватил меня за рукав и быстро увлек за собой.
— Пусти! — воскликнул я.
— Не шуми ты! — сказал Кузя и полез в карман. — Получай камертон… Только дедушке ни слова, договорились? Это его подарок…
Кузя топтался на месте и не уходил. А я вертел в руках камертон, любуясь синеватым отливом стали.
Кузя протяжно вздохнул. Жалко ему, видно, было. Я протянул ему камертон.
—
— Конечно! — воскликнул Кузя.
И мы разошлись в разные стороны, одинаково довольные обменом, хотя я не был уверен, что он сдержит свое слово.
Послышались последние три звонка, возвещающие начало концерта. На сцену с двух сторон цепочками потянулись участники хора. Девочки — в белых фартуках, мальчики — в белых рубашках; нарядные, подобранные по росту, они выстроились в три ряда и спели четыре песни.
Публика долго не хотела их отпускать, но в конце концов хор разошелся, и было объявлено выступление Петиного квартета.
Но мои мысли были в это время далеко. «Ничего, — думал я, — вот возьмемся мы с Женькой за Кузю и сделаем из него человека. Нельзя, чтобы такой замечательный генерал имел такого паршивого внука. Надо немедленно браться за дело… А когда перевоспитаем Кузю, пойдем к генералу и доложим ему по всей форме. Вот обрадуется! И про войну нам, наверное, расскажет…»
— Федя, — одернула меня мама, — что ты там все бормочешь? Успокойся, ради бога, и не мешай слушать!
Я словно очнулся, глянул — а Петиного квартета и в помине-то уже нет.
Теперь выступали другие ансамбли. И баянисты, и виолончелисты, и скрипачи. И даже четыре арфы.
Потом на сцену вышла Лена Мухина. Эх, до чего все-таки хорошо играет наша Муха! Это не только мое мнение: Лену, единственную исполнительницу из первого отделения, дважды вызывали на «бис». А третий раз она прямо направилась к роялю и просто, словно дома, уселась за инструмент и сыграла замечательный ноктюрн Шопена.
Первое отделение подходило к концу.
Все сидели и ждали — кто закончит его? Кого, как говорится, приберегли «на закуску»? Ведь известно, что последний номер — всегда что-нибудь наиболее яркое и необыкновенное.
И «на закуску» подали Кузю-барабанщика с ксилофоном.
По-моему, это было сделано правильно. Кузя играл здорово — ничего не скажешь, ну, просто замечательно!
Когда Кузины палочки перестали мелькать над ксилофоном, я долго с удовольствием аплодировал. При этом я стоял почти спиной к исполнителю, зато мне хорошо был виден генерал, ради которого я и старался.
А моя мама дважды поворачивала меня на девяносто градусов, но я упрямо возвращался к прежней позиции.
Потом объявили двадцатиминутный антракт, и зал пришел в движение.
Мимо нас солидно прошагал Уточкин. Он хлопнул меня по плечу и воскликнул, обращаясь скорее к окружающим:
— Видали? Самодеятельность — великая сила! А вы что думали, я им зря контрабас
Дядя Степа, который всюду следовал по пятам за самодовольным комендантом, скромно молчал. Он лишь с гордостью крутанул правой рукой левый огненно-рыжий ус и незаметно подмигнул мне. Было видно, что и он невероятно горд, что его звери-кролики не подкачали.
А папа еще раз критически оглядел меня. Поправил пионерский галстук, воротничок рубашки, ремешок на брюках. А мама дала несколько советов:
— Очки не снимай — потеряешь. Носовой платок в правом кармане. И не забудь, пожалуйста, захватить с собой на сцену фагот.
Украдкой, как бы случайно, она погладила меня по щеке и наконец разрешила мне уйти. И я побежал в артистическую, где уже собрались все наши оркестранты.
Геннадий Максимилианович увел нас на большую площадку, которая находилась этажом выше артистической. Все время, пока шло второе отделение, Геннадий Максимилианович проверял строй оркестра. В напряженной тишине то и дело слышалось протяжное «ля-а-а» духового камертона: по нему настраивался каждый инструмент в отдельности.
Кто-то прибежал и крикнул:
— Оркестру приготовиться на выход! Мы спустились вниз.
Геннадий Максимилианович проводил на сцену всех до единого и каждому сказал то, что следует. На меня он обратил особое внимание и посоветовал:
— Не сиди с отсутствующим видом, Федя, и не считай ворон. Вступай легко, мягко, непринужденно…
В углу артистической в красном старинном кресле молча сидел Трофим Трофимыч с чемоданчиком на кожаной тесемочке. Он успел уже поработать: натянул несколько оборвавшихся струн, заменил три сломавшихся колка у двух скрипок и виолончели, поставил новую трость на мундштук кларнета, исправил запавший клапан флейты.
И лишь когда Геннадий Максимилианович отправил на сцену последнего оркестранта, Трофим Трофимыч покинул свой угол. За ним ушел в зал и Геннадий Максимилианович.
Женька появился сразу, как только объявили программу выступления нашего оркестра. Ловко пробираясь по лабиринту пультов, он прошел к своему месту. Поднявшись на дирижерскую подставку, поклонился публике и повернулся лицом к оркестру.
Мы замерли. Сейчас оркестр был словно натянутая струна. Прикоснись — и она зазвучит. И Женька на самом деле будто ударил дирижерской палочкой по невидимым струнам.
Мы сыграли симфонию с таким увлечением, как никогда. Слушатели аплодировали и кричали «браво!». Совсем как тогда, осенью, в Кремлевском театре. А скрипачи, виолончелисты и контрабасисты постукивали смычками по корпусу своих инструментов. Теперь я знал, что это означает — так оркестранты аплодируют своему дирижеру и благодарят публику за внимание.
А наш дирижер, убежав, долго не появлялся, хотя слушатели настойчиво требовали его выхода. Краем глаза я видел, как Лена Мухина и еще кто-то пытались вытолкнуть Женьку на сцену, а он вцепился руками в косяк двери — и ни в какую.