Куда сбегают города
Шрифт:
Женя учится в школе номер тридцать семь. Просто номер. Никакой элитарности. На нем джинсы и рваные кеды. И старый балахон, что из черного стал серым. Там, в их школе, можно носить балахон. В моей – только рубашку и пиджак.
Рубашка и пиджак… Это же так меняет сознание человека. Вот надеваешь ты «пиджак» и сразу понимаешь, что не лыком шит (не пальцем делан). Вот я надел пиджак и пью пиво. А Женя – выплевывает стекло, стоя в своем старом балахоне.
– Мать на смене, а, Сак? – обращается он ко мне по прозвищу. Три буквы куда короче,
– Да, а че?
– Моя тоже, – открыл мне Америку. Матери работают в одной смене, поэтому это кажется таким странным заявлением. – Че, может соберем кого-нибудь?
Кстати – да. Женьке – семнадцать. Он стоит и пьет дрянной портвейн. Ведь кто, как не он, будет бороться с избытком алкоголя, что так легко достается несовершеннолетним? Он мнит себя героем, каждый раз упоминая это ментам, что соскребают его, а заодно и меня, от лавочек в центре города, на которые нас приносит невиданным потоком людей прямо посреди ночи. Поток людей разбегается, увидев мигалки милицейских (полицейских) машин. А мы вот не разбегаемся. Гордо смотрим стеклянными глазами в толстые рожи господ, что потирают руки, думая, как же сильно будут орать наши родители.
Вот только в обезьяннике выясняется, что матери на работе и приехать за нами некому. Сидим – кукуем до утра. Потом направление в комиссию и свобода. Я, как старший товарищ, ставлю кривую подпись за Женькино тело, и мы бодро выходим на улицу, обсуждая, что и в этой ментовке стоят решетки на окнах там, где их быть не должно.
Это было отступление. Но пока я отступал, мы уже переместились домой. В маленькую однушку на предпоследнем этаже. Сверху, словно лошади, скачут соседи, а снизу – безумная бабка долбит по батарее, пытаясь унять музыку, что мы включили в самый разгар дня. Время до вечера еще есть, и мы готовимся как можем. Я пью, а Женька… он тоже пьет, только не так охотно, как я.
– Восхитительное вино, господин Аксаков… – Женька залил полстакана портвейна водой и пристально наблюдает, как на дне сверкает стекло. В его голове сейчас идут хитрые подсчеты того, сколько нужно отпить, чтобы не нажраться битого стекла. – Божественная амброзия…
Каждый раз, как ему в руки попадает дрянь, – он восхваляет ее, словно это лучшее, что ему доводилось пить. Он никогда не признается, что вновь обосрался в своих алкоэкспериментах. Тайно надеясь, что я, дурак, тоже решу это попробовать.
Как я и говорил – это одно из немногих развлечений для молодежи в нашем городе.
– Сак! Телефон звонит! – окосевший Женька уловил вибрации от моего бедра.
– Да.
На обратном конце «провода» – мать.
– Да нет, мам. Мы с Женькой посидим и разойдемся.
Искореженный голос динамиков недовольно хрипит.
– Да нет, мам. Нормально все. Я приготовлю че-нибудь. Не переживай, – отвечает хороший сын Саша Аксаков.
Голос снова недоволен.
– Да блядь! Не бухаем мы!
«Ну все, давай!» – доносится из трубки, и телефон с характерным хлопком
– Че орешь? – тычет меня в плечо этот идиот. – Не ори на мать!
– Я, сука, щас твоей позвоню, если не прекратишь! – отталкиваю его кривую руку и сажусь за компьютер.
За окном – апрель. Голубое небо стало ближе к земле, и редкие облака, подхватываемые ветрами, вяло ползут. Трава уже зеленая, а снега осталось так мало, что его можно в музей выставлять. Запах-то какой… Открытое окно балкона доносит звуки улицы и ароматы весеннего воздуха.
«Вот бы так было всегда…» – проскальзывает в моей голове мысль и уходит куда-то в туман.
– Ну че? – задает пустой вопрос Женька, подкуривая сигарету прямо посреди комнаты.
Я с размаху бью по папиросе, высекая искры, а после – тушу остатки носком.
– Удилов, блядь! Иди нахуй отсюда – на балкон!
Глава 3
Аксаков и длинная ночь
– Вот же… – стряхиваю я, в полукоматозном состоянии, и попадаю на свои светлые джинсы.
– Сак, ну ты че, скоро? – орет Женька, уйдя далеко вперед. – Мы че, тебя, ссыкуна, ждать будем?
Покачиваясь, я выбрался из кустов, попутно полоснув по лицу острыми ветками. Противно. Глаза глядят во тьму, а видят лишь яркие вспышки фонарей, что мотаются туда-сюда и не дают покоя.
От тошноты я опускаю взгляд, чтобы приземлиться ближе к асфальту под ногами, и становится легче. Вот кто как, а я пить не умею. Пусть начинаю я неплохо, но конец всегда один, и он печален.
Чем чаще я поднимаю глаза, тем труднее держать равновесие среди этих кружащихся вокруг светлячков. Так и бреду, склонив голову в пол, пока не натыкаюсь на кроссовки Юрца.
– Сак, ты че? – говорит Юрец своим утробным голосом, будто в глотке у него коктейль: половина блевотины, половина сигаретного дыма. – Еще вся ночь впереди, а ты уже никакой.
«Да знаю я…» – проносится в голове, а выговорить не могу. Лень. Я достаю помятую пачку и вновь закуриваю. Дым спускает тошноту куда-то ниже, и снова становится лучше. Прекрасная ночь. Просто восхитительная.
Если вы подумали, что мне плохо, – это не так. Я всецело обожаю это состояние. В голове нет ни одной плохой мысли. Такая пустота, такая легкость. Я вот днем, хоть и отмазался от всех дел, но всей своей ответственной душонкой чувствовал тревогу. Сейчас тревоги нет.
Ночной бульвар вдоль городского пруда тащит нас в самый центр. Туда, где ярко и громко, снуют машины и суетятся сотни людей. Вот вроде будний день, а людей там всегда до хрена. Колхозники на своих удроченных «девятках» слушают музыку, синяки валяются в кустах, менты мочат ноздри и суют их во все возможные щели. Это прям консенсус всего людского, что есть в этом городе. Все биороботы спят или впахивают на заводе, а мы, люди, отдыхаем…
– Сак, да ты задолбал! – Женька отрывает меня от скамейки, на которой я примастырился отдохнуть.