Кудесник
Шрифт:
— Тысячу рублей, — сквозь слезы готова была улыбнуться графиня. — Да я дала бы сто тысяч… Но они не того хотят. Они безумное требуют.
— Ну хоть сто… Рублей ли, тысяч ли… Как теперь лучше. Только дайте! — молила Кондратьевна плача.
В эту минуту лакей подал графине записку, но она, не, читая бросила ее на стол.
— От кого? — спросила она.
— Неизвестно-с. — И лакей доложил, что ему передали записку, оставленную каким-то пожилым господином, который, не назвавшись и не промолвив ни
— Понятно, что не наш, коли не у нас живет!
— Никак нет-с. Я говорю не из наших, то есть российских, православных, — объяснил лакей. — Сказывают люди, должен он быть из этих… Вот что доктор был… Из итальянцев. По роже его музланой видать…
Графиня при этом известии схватила записку и, будто чуя что-то, дрожащей рукой сломила печать и прочла две строчки, написанные по-французски:
«Человек, вам преданный, заявляет: ребенок жив. Согласитесь на условия и берите его, не делая огласки».
Графиня заплакала и уже не знала сама, от чего? От радости или нет. Как верить этому неизвестному. А надо верить. Да и сердце все подсказывает свое: жив Гриша.
Графиня Софья Осиповна была уже теперь после всего пережитого не та высокомерная, себялюбивая и самовластная женщина. Силы ее были надломлены, гордый гнев не являлся уже в сердце энергичной женщины. Она смирилась под гнетом горя матери. Она начинала чувствовать нечто вроде раскаяния… Ей представлялось часто, что сказала бы, что почувствовала бы теперь, страдая за сына, графиня Эмилия Яковлевна, если бы была жива.
— Ну, Бог с ним… я за ним пошлю, — выговорила она вслух. — Пускай он получает свое. Но надо начать с Норичей… Пускай они покаются в клевете…
Решив послать за Алексеем, графиня, однако, колебалась. Злой дух будто шептал ей:
«Не спеши. Не уступай. Так обойдется. Полмиллиона разве шутка отнять у родного сына. Предложи ему одно имя и титул. Ведь он сам когда-то только этого и просил!..»
И, проволновавшись целый день, графиня уступила в виду настоятельных требований мужа повидать Гришу и его сборов — самому идти в детскую. Вечером послала она Макара Ильича к Алексею просить его к ней наутро для объяснений.
XXV
Вместе с тем графиня два раза посылала к баронессе д'Имер, сначала убедительно прося ее побывать к ней, а затем, когда та сказалась больной, прося позволения самой приехать. Но и вторую просьбу баронесса отклонила, заявив, что не в состоянии видеть графиню Зарубовскую после страшного несчастья, происшедшего отчасти по ее вине.
Второй ответ привез Самойлов на словах и прибавил, что баронесса плачет по целым дням и умоляет хлопотать, чтобы Феникса посадили в крепость за его поступок.
Графиня просила Самойлова передать другу,
— Скажите ей, что я решилась согласиться на все и завтра повидаюсь с господином… Ну, с известной личностью.
Графиня запнулась и прибавила про себя, отчасти грустно, но все-таки отчасти и озлобленно:
— С минуты моего согласия — он уже не Норич, а тоже граф Зарубовский… По крайней мере хоть состояние я все спасу для Гриши.
Самойлов ничего не знал, конечно, о посредничестве своей возлюбленной баронессы в каком-либо деле и ничего теперь не понял.
— Я передам, тетушка, буквально, — сказал офицер улыбаясь, — хотя ничего не понимаю. Умер, жив, сожжен, украден — и все это ваш Гриша!.. Весь Петербург вопиет об этом деле и требует примерного наказания шарлатана Феникса, если даже ваш ребенок и жив окажется… Вы слышали? Вероятно, нет? Об остроте, сказанной генералом Рылеевым насчет предполагаемого сожжения вашего Гриши… Спален невежей — слышали?
— Ах, полноте, — возмутилась сердцем Софья Осиповна, — хорошо Петербургу шутить! А каково родной матери, когда с ее детищем делают такие фокусы. Подменить родное дитя другим, каким-то цыганенком, а его умертвить, сжечь или хуже того, много хуже… Отдать в чужие руки найденышем, подкидышем… чтоб он даже и имя свое потерял… Каково это матери!
— Да, тетушка… — вдруг произнес Самойлов, уже не улыбаясь и странно глядя ей в глаза… — Бывает так на свете с иным несчастным. И спасибо, если мать такого несчастного уже на том свете и не может страдать за сына…
При этом Самойлов встал и раскланялся… Выходя, он думал про себя то же, что думал и говорил теперь весь Петербург. А в столице все хотя возмущались поведением Феникса, но от самой царицы и до маленького чиновника или мелкого дворянина, от генерал-прокурора Вяземского и до последнего бунтаря — все в один голос вторили: «Поделом вору и мука!»
Графиня, понявшая, конечно, намек Самойлова, произнесла почти ему вслед раздражительно и озлобленно:
— Да, Эмилия Яковлевна, отплатил мне твой сынок. Поквитался за тебя лихо.
Между тем главный виновник ужасного деяния, как думали все, то есть Алексей, не бывал нигде и собирался во Францию. И он, конечно, не мог знать того, что уже знал весь город.
Однажды, когда он зашел по своему делу в канцелярию военной коллегии — ему почудилось, что на него все смотрят как-то особенно. В числе публики был один старик капитан с маленьким сынишкой. Алексею пришлось, поджидая, сесть около них, и когда один из военных чиновников прошел мимо, то поздоровался с капитаном и искоса взглянул на Алексея.