Кудесник
Шрифт:
— Ну, кажется, пора?.. — сказал наконец Калиостро.
— Обидно, однако, вместо двухсот тысяч, а то и более получить сто, а то и менее. Что вы, кстати сказать, сделаете, если графиня Зарубовская вас обманет?
Иоанна хотела отвечать, но в этот миг в слабо освещенной одной свечой горнице появился Джеральда и проговорил что-то, задыхаясь, своему барину.
Калиостро ахнул, схватил из рук Иоанны ребенка и бросился с ним в противоположный угол дома, где был его рабочий кабинет…
Не успела графиня Ламот спросить у перепуганной Лоренцы, что бормочет по-итальянски
— Я вас прошу не двигаться из комнаты ни на шаг, — произнес он, обращаясь к дамам вежливо, но не кланяясь. — Ни на шаг! Иначе вас свяжут…
Оставив караул около трепещущих женщин, две пары солдат, офицер с остальной командой двинулся в ту же сторону, куда убежал Калиостро. Через полчаса хозяин дома, граф Феникс, его жена и баронесса д'Имер были снова одни в квартире и снова свободны… Но ребенок был уже взят и увезен. Пока офицер обыскивал дом, внизу, в карете своей, ожидала исхода обыска взволнованная, бледная, плачущая от боязни и неизвестности сама графиня Софья Осиповна…
Теперь она с замиранием в сердце прислушивалась к лепету младенца и, не видя лица его, на этот раз чувствовала, знала не разумом, а всеми фибрами своего существа, что везет «своего» ребенка, а не чужого.
А граф Феникс и Иоанна сидели пораженные, раздавленные, молчаливые. На столе лежала казенная бумага с печатью, оставленная офицером.
Это был приказ полиции в 24 часа собраться и выехать из столицы, к тому же с условием в две недели времени и пути быть вне пределов русских.
— Но нам не на что ехать! — вымолвила наконец Иоанна. — У нас нет ни гроша.
— Я так и скажу… — отозвался Калиостро. — Нет, Лоренца… — обратился он к жене. — Собирайся тотчас к Потемкину и объясни все… Проси денег на путевые издержки. Ну а вы, графиня, возьмите у Самойлова.
— Он меня вчера оскорбил и выгнал от себя! — произнесла Иоанна глухо.
XXX
Весь вечер и до полуночи в доме Зарубовских было движение. Маленький графчик был жив и невредим, снова в своей опочивальне, и половина домочадцев ликовала по этому поводу. Другая половина с Макаром Ильичом во главе, большей частью пожилые люди и старики, ликовали не менее от известия, что изуверы Норичи покаялись в клевете, а графиня уже подала просьбу царице, прося за них и за себя прощения… Стало быть, сын покойных господ — графа Григория Алексеевича и Эмилии Яковлевны — снова признан за их барина. Всю ночь просидела Кондратьевна над изголовьем обожаемого ею Гришеньки и вздыхала:
— Как его итальянец уходил, родного… Чуть жив. Теперь в месяц не оправится. Наверное, не кормили ребенка или кормили своей какой дрянью. Вот и извели!
Софья Осиповна несколько раз за ночь вставала и приходила поглядеть на Гришу… Ребенок смущал ее своей хилостью и бледностью и слабым голосом. Так ли он кричал прежде, когда его только тронешь или даже только слово скажешь! Наутро графиня побывала у мужа и, не объясняя ничего, объявила, что так как мальчику
— Слава Богу! Шутка ли, сколько времени я его не видал. Давай! Давай!..
Около полудня Софья Осиповна собралась нести ребенка к мужу и заметила, что он спокойнее и тише… Ей казалось, что Гриша смотрит лучше… Так умно, серьезно… Только чуть-чуть будто тоскливо… Кондратьевна, напротив, предпочитала его «воевательства» этому спокойствию и этим «нехорошим» глазам.
Когда ребенка принесли к графу, он протянул к нему ручки, а граф прослезился… Тотчас устроили две подушки на кресле, придвинутом поближе к графу, и усадили Гришу как в футляр…
Ребенок тяжело дышал и странно глядел куда-то в пространство, будто не видя никого и ничего…
— Мамушка… Да ему будто хуже? — вымолвила графиня стоящей на коленях у кресла Кондратьевне…
— Гри-ша! А Гри-ша! — ласковым, но дряблым голосом восклицал старый граф, усмехаясь и заигрывая с сынишкой. — Чего букой глядишь! Не признаешь. Забыл, что ли, отца, разбойник…
— Графинюшка… Графинюшка… — вдруг забормотала Кондратьевна, нагибаясь и приглядываясь ближе к ребенку.
— Что ты?! — вскрикнула графиня от странного голоса мамки. Что с тобой…
— Графинюшка… Графинюшка… — чуть слышно повторяла Кондратьевна, будто не сознавая даже, какое слово произносит. — Матерь Божья, заступи! — вдруг всхлипнула она.
— Да что же? Что? — дрогнувшим голосом отозвалась Софья Осиповна и тоже опустилась на колени около кресла, где сидел ребенок на подушках с осунувшимся лицом и с повиснувшей набок головкой…
Вдруг Гриша вздохнул глубоко, больше раскрыл глаза и тихо пискнул. И он стал сразу смотреть совсем иначе, он будто приглядывался внимательно к чему-то…
Граф глядел тревожно на сына, жену и мамку; он начинал понимать или чуять, что тут творится нечто необычайное.
Но вдруг дикий и пронзительный крик жены потряс все дряхлое существо 70-летнего старца; жена повалилась без чувств на пол между ним и креслом, где по-прежнему сидел неподвижно ребенок и будто глядел на него.
Прибежавшие люди вынесли графиню в другую горницу и положили на диван… Затем Кондратьевна, тихо и молча, опустив глаза в землю, понесла в детскую тело неприметно скончавшегося младенца.
Старый граф остался один в своем кресле с искривленным и бессмысленным лицом, руки и ноги его подергивало судорогой… Он хотел крикнуть, позвать, и язык не повиновался ему… Горницу застилало туманом… Туман сгущался, становился розовый, красный, багровый…
XXXI
В квартире Алексея было особенно тихо. Молодой человек не выходил из своей горницы и почти не говорил ни слова. Невеста и сестра ухаживали за ним, появляясь с заплаканными глазами и тоскливым лицом. Алексей был не болен, а сражен всем, что пережил за один день… Результата его приключения в Летнем саду и его свидания с Потемкиным еще не было никакого. Он ничего не знал о своей судьбе, как решит ее царица, которую он обманул по милости проклятой женщины.