Кудеяров дуб
Шрифт:
— Длинного этого? Горластого?
— Его самого.
— К чему он сейчас тебе припомнился?
— А вот к тому же. Он нам самый ну ясный сейчас человек, это самое ответственное авторитетное горло.
— Да ведь он, я слышал, в партии состоял?
— Ну, что ж с того? Сам знаешь, она, как болото, одной ногой ошибется кто, ступит в него, да и не выскочит. Тут в индивидуальном порядке разбирать надо. Одного партийца — в расход, а другого — на приход. Середа же мне, как стекло, наскрозь его просматриваю. Человек он безответственный, это верно, горлопан, бузотер? В водочке вот в этой, — щелкнул Кудинов по поллитровке пальцами, — себя в достаточной мере не соблюдает, и выставляться обожает. Только как раз вот такого нам и надо.
— Чудно выходит, — стиснул зубы до скрипа Вьюга, — чудно. На партийцев подняться хотим, а их же самих в начальство себе ставим.
— Иначе невозможно, Иван Евстигнеич, и ничего чудного в этом даже не содержится, — солидно, не скрывая уверенности в своем превосходстве, разъяснил Андреи Иванович. — Без партийцев при организации нам не обойтиться, потому — они верховодить, командовать привычны, а у нашего народа кураж, форс в дефицитности.
— Это так, — лязгнул по-волчьи зубами Вьюга. — Так это! Пришиблен наш народ. Значит, действуем по твоему понятию. Только, только, — снова лязгнул он зубами, — ежели замечу, что твой Середа, с нашей дорожки в сторону гнет — самолично его ликвидирую.
— Это всегда в наших возможностях, — веско и солидно, как прежде, согласился Кудинов.
— Еще кто у тебя на примете подходящий?
— Кто же здесь, на хуторе? Старики одни остались. Середа вот, я, да еще кладовщик. Этот тоже нам даже незаменимый человек. Он теперь уж торговлишку начал по мелочи. Значит, понятие имеет на будущее. Вояка с него все равно, как с меня — никудышный. А вот захоронить, что следует, в его полных возможностях. Кладовщик! Понятно? Так вот, я и планую, Иван Евстигнеич: здесь, на хуторе, военный штаб и база снабжения, а по району пусть Середа действует применительно к обстоятельствам.
Вьюга долго молчал, раздумывал, уткнув подбородок в ладони опертых о стол рук, потом медленно, нехотя встал, брякнул увесисто:
— Так и сделаем, — словно вязанку дров с плеча скинул, и зашарил глазами в наползших со двора сумерках. Чего искал — не нашел.
— У тебя, Андрей Иванович, икон не водится?
— У жены в сундуке имеются. А на стенке они ни к чему.
— Тебе, пожалуй, что и так, ни к чему. Ты ведь сам говоришь: безгрешный. Ну, а другому кому, кто погрешнее, тому требуются.
— А требуются, пускай сам себе и заводит. Мне к тому никакого касательства нет. Уходишь, Иван Евстигнеич? Как раз время: свечерело, без видимости и до запретного часа в город поспеешь.
ГЛАВА 19
После ушедшего со своей дивизией фон-Мейера на месте цензора сменилось несколько офицеров. С неделю гранки просматривал какой-то остзейский барон, сам сильно побаивавшимся настоящих «рейхсдейтч» и не очень им симпатизировавший. Его сменил редактор фронтовой немецкой газеты, до войны профессиональный журналист. По-русски он не понимал и требовал от переводчицы краткого конспективного изложения статей. Переводчица, учительница одной из городских школ, московская немка, путалась в военных и в политических терминах, краснела, терялась и порола чепуху. Немец возмущенно орал — дело шло еще хуже. Брянцев попытался придти к ней на помощь и предложил свои услуги, но немец резко отказался, не скрывая своего недоверия к нему. К счастью, он сам тяготился этой нудной, безалаберной работой и при первой возможности свалил ее на другого, случайно подвернувшегося офицера. Тот тоже не знал по-русски ни слова, но обладал прекрасным мягким характером и идеалистической настроенностью, хоть самому Вертеру впору.
— Все в порядке? — спрашивал он Брянцева, принимая от него еще сырой, пахнущий типографской краской лист сверстанной полосы.
— Конечно, в порядке,
Герр Нюренберг тотчас же ставил на полосе свою размашистую подпись и с приятной улыбкой возвращал ее Брянцеву. Единственным, что занимало его, были заголовки первой страницы. Смотря на них, он всегда впадал в творческий экстаз, выдумывал трескучий, барабанный подзаголовок сводки и требовал, чтобы его набрали самым черным, самым жирным шрифтом. Брянцев морщился, метранпаж ругался — приходилось переверстывать всю первую полосу, а то и часть второй. Но скоро нашли выход из этого положения: заголовок к сводке верстали «с воздухом», оставляя закамуфлированное место для творческих порывов герра Нюренберга. Это была выдумка метранпажа — старого, опытного газетного наборщика и еще более старого и более опытного пьяницы. Не зная по-немецки ни одного слова и не прибегая к помощи переводчицы, он ухитрился выпросить у Нюренберга рацион в бутылку шнапса к верстке каждого номера — три раза в неделю.
— Ничего, хороший немец, — говорил он, получая от фельдфебеля аккуратно выдаваемый гонорар, — только все-таки дурак. Разве это заголовки? Вот Пастухов был редактор, так тот действительно заголовки давал боевые! — при этом старый метранпаж обязательно рассказывал одни и те же типографские анекдоты о знаменитых «с солью и с перчиком» заголовках редактора «Московского листка» Пастухова.
Но не только метранпаж хранил хорошее воспоминание о герр Нюренберге и его кратковременном пребывании в редакции. Уборщица Дуся со слезами рассказывала:
— Заболел мой Федюшка, понесла его в амбулаторию. Там говорят: скарлатина. Не принимают в больницу, детское отделение под раненых пошло. Доктор Шульц советует: одно самое главное средство против этой болезни — стрепо… и не выговорю даже, он на бумажке написал. Он говорит: «Ты у немцев работаешь, вот у них и попроси, у них есть, а у нас нету». А как просить — сама не знаю, да и боязно. Только само собой получилось. Убираю я Нюренбергов кабинет, он приходит и видит — у меня рожа наплаканная. Сейчас через переводчицу спрашивает, почему это? Та ему все разъяснила. Он ни слова не говорит, только по плечу меня хлопает, надевает шинель и ходу. А через полчаса ко мне в комнату сам является. Мало того, что лекарство принес, еще своего пайкового масла порцию, в бумажку завернутую, дает и на мальчика моего показывает! Хороший человек, дай ему Бог доброго здоровья! Ожил мой Федюшка!
Цензоры менялись и дальше, появлялись, исчезали, не оставляя по себе следа, а газета жила своей собственной жизнью, все яснее и яснее оформляя ее. В деньгах недостатка не было. Тираж перевалил уже за двадцать тысяч и неуклонно рос по мере продвижения немцев на восток. Подписки не было, но не было и остатков от продажи розницы как в городе, так и в районах. Продавцы расторговывались с молниеносной быстротой и требовали еще. Читатель буквально рвал у них газету, особенно когда в ней начали появляться разоблачения злодейств Сталина и его клики: убийство Аллилуевой, истребление «ленинской гвардии», гибель Мейерхольда и т. д. Брянцев завел даже постоянный отдел «Тайны кремлевских владык» и хотел увеличить тираж, но Шершуков запротестовал:
— Бумажку, бумажку экономить надо, Всеволод Сергеевич! Пока что мы советским наследством живем, а как кончится — тогда что? Немцы-то, конечно, обещают. Но время военное, свой запасец вернее.
В том же темпе рос и коллектив сотрудников. Первыми появились две женщины, по странной случайности однофамилицы: Зерцаловы. Одну из них, что моложе, звали Женей, другую Еленой Николаевной. Появление Жени носило необычный характер. Увидав в газете заметку за подписью Е. Зерцалова, она, со свойственной ей экспансивностью решила устроить скандал за присвоение ее фамилии и инициала, явилась к Брянцеву и в самом агрессивном тоне потребовала объяснения. Тот вместо возражений вызвал через Дусю Елену Николаевну Зерцалову и представил их друг другу.