Кудеяров дуб
Шрифт:
— Да что вы, Всеволод Сергеевич, сами, словно партийный, рассуждаете! — накинулся на него Мишка. — Будто в России, кроме коммунистов, и людей не осталось! Не нашли — значит, плохо искали. Не там искали.
Машина замедлила ход. Зондерфюрер обернулся и спросил, указывая на работавших вблизи видимой уже станицы людей:
— Это, очевидно, крестьяне-индивидуалы? Я — агроном и меня очень интересует этот вопрос. Откуда у них инвентарь и лошади?
— Командование разрешило этим индивидуалам пользоваться сельскохо-зяйственными орудиями
— Позовите, пожалуйста, этого крестьянина и спросите, — попросил немец.
— Эй, дядя! Дедок! — замахал ближнему пахарю рукой Брянцев. — Пойди к нам на минутку.
Пахарь приостановился, посмотрел из-под руки на машину и, торопливо замотал на рычаг плуга вожжи, по-стариковски, в раскорячку побрел к автомобилю, цепляя за комья взмета тяжелыми, облепленными талой землей военными ботинками.
— Себе, дедок, пашешь или на колхоз? — стараясь быть, возможно, веселее и ласковее, спросил Брянцев.
Но старик продолжал понуро, подозрительно смотреть на него. С ответом медлил.
— Ты, дедок, чего такого не думай, — пришел на помощь Брянцеву Мишка, — мы никакое не начальство. Так, из городу по своему делу едем. К немцам, вот, пристебнулись, — подоврал он, — размолу продажного нет? Яичек тоже? Маслица?
— В станице поспрошайте, может, и найдете, — все еще осторожно, точно с опаской ответил пахарь. Потом обмахнул Мишку наметанным глазом и сам спросил: — Якой станицы?
— Полтавской, — с полной готовностью ответил тот, — ну, а живу, где Бог даст, як уси теперь.
— Хороша была станица, богата, — отмяк дед. — Себе, сынок, роду своему пашу. Сын-то у меня в армии.
— Коников где промыслил?
— Коников? Гнедой по жребию с колхоза пришелся.
— А серый? — не унимался Мишка.
— Ладный конек… Большая была станица Полтавская, — потряс головой дед. — Серого Бог послал.
— Приблудился, — успокоительно уточнил Мишка. — Много теперь приблудных. Коровы тоже, — хитрил он.
— У меня такая думка: райисполкомовский он. На весь перед хромал. Заковали неуки, — болтал уже совершенно откровенно дед. — Заковали, потому и бросили. На левую и досель припадает. Ковали тоже называются…
— С кониками у тебя подходяще вышло. Ну, а кому жребий не перепал, те как?
— А вот как, — указал дед рукой на женщину и девочку-подростка, ковырявших землю вилами и лопатой, — вон как управляются.
— Немного таким манером наробишь!
— Много-немного, а вот уж вторую десятину поднимают. Не вру. Первую-то на моих глазах осенью засеяли. Теперь другую подымают. Потому, — свое. Для себя. Вот как! Не вру.
Мишка толкнул локтем в бок Брянцева: видите, мол?
— Так в станице, говоришь, может чего найдем? — довирал для порядка Мишка. — Ну, храни Господь, дедок! Поехали! — щелкнул он по воротнику шофера.
— Ечкина, Ечкина там спросите! В три окна дом на площади! — кричал, стараясь пересилить
В станице, куда въехала машина, была расквартирована какая-то крупная военная часть. Солдаты в фельдграу сновали везде. Их было много больше, чем жителей. Автомобиль остановился у штаба на большой, пустынной площади, казавшейся особенно унылой от зиявших темными глазницами окон полуразобранного собора и окружавших его мертвенно-безлистных тополей.
— Здесь мы сделаем короткую остановку, — сказал, выпрыгнув на землю, немецкий офицер. — Я постараюсь достать чего-нибудь горячего на обед.
— Ну, а мы пока ноги разомнем. Искать Ечкина, конечно, не будем, на черта он нам сдался, — выскочил за ним и Мишка. — Богатая, видно, станица была, — обвел он глазами площадь, — смотрите, какие строения! А народу нет.
— По произведенной немцами выборочной переписи коренных казаков в станицах осталось лишь около десяти процентов, — ответил тоже сошедший на землю Брянцев.
— Вот это чесанули Кубань! Какое теперь может быть возрождение казачества?
Словно в ответ на эти слова Мишки из дверей штаба вышел совсем еще молодой красивый казак в новой, сшитой из немецкого сукна черкеске. Его тонкая талия была туго перехвачена наборным ремнем, отчего грудь и бедра казались чрезмерно выпуклыми. На пояске красовался большой кинжал в серебряных ножнах, а из-под газырей торчали остроконечные русские пули. Черного курпея кубанка была плотно надвинута на самые брови, отчего лицо казака казалось тоже чрезмерно нежным, даже женственным.
Казак подошел к Мишке и дружески улыбнулся ему:
— Не признаешь меня, Вакуленко? А я тебя зараз признала.
Мишка даже попятился от удивления.
— Олейникова я. С биологического. В один год с тобой в институт поступали. Признал теперь?
— Вот это так! Ты что ж теперь, в казака переформировалась?
— Сам, что ль, не видишь? — выпрямилась лихо, вскинув голову, девушка в черкеске. — Чем я от казака хужее? Меня с института на курсы связи направили, а я не схотела советской власти служить, утекла к дядьке в Крымскую. У его и отсиделась до немцев, а как немцы пришли — зараз в сотню самоохраны вступила.
— А справу где раздобыла?
— С разных мест. Черкеску немцы пошили, поясок старик один, офицер, пожертвовал, а кинжал свой, дедовский еще. Может и от прадеда. На базу был закопан. Азиатский. Видишь? Клеймотамга, — вытянула наполовину не блесткий, бурый клинок со вчеканенной в него завитой мудреным узором надписью девушка. — Немец мне за него триста марок давал. И теперь купить набивается.
— Ты что ж здесь, при штабе или как?
— Нет, я с нашими в сотне. А сюда только вызвана. Всё генералам меня немецким показывают, — с притворной досадой продолжала девушка, — фотографии с меня сотни две сняли и к ордену теперь представляют, — совсем уже хвастливо добавила она.