Кукла крымского мага
Шрифт:
— Ну, что она? — шепотом осведомился он, проводя рукой по выбритому черепу. — Интрига удалась?
Я вернулась к наблюдательной позиции и замерла, вглядываясь в присевшую на корточки фигуру Ольги. По окончании телефонной беседы она медленно сползла по стене, не заметив стоящего рядом стула. Как во сне, женщина опрокинула в рот стакан водки, который все это время держала в руке, поставила его на пол, поднялась с корточек, положила трубку на рычаг и, ссутулившись, побрела прочь.
— Оль, все в порядке? Может, еще водки? — крикнул ей вслед Сирин.
Ответом ему был хлопок входной двери.
Дождавшись, когда Ольга уйдет, отец потер руки и весело
— Вот и славно! Не люблю, когда человек делает из всего проблему. Это ей наука. Пусть Ольга уже успокоится с этим своим ремонтом и займется устройством личной жизни.
Потом мы ужинали, вспоминая, как Ольга поверила в розыгрыш.
— Ремонт парадного, ремонт парадного, — передразнивал ее отец. — Можно подумать, что на нашем парадном свет клином сошелся! Люди в третьем подъезде живут пятый год без ремонта, и ничего! Цветов в кадках принесли, картинки повесили, со стороны смотрится вполне прилично.
— Зато «Med Union» шикарный ремонт сделала, — заметила я. — Кстати, па, а что это за клиника?
— О, это серьезные люди, — лицо отца сделалось суровым. — Чужих туда не пускают. Поговаривают, будто руководство нашей страны проходит в «Med Union» курс омоложения.
Отец пошевелил пальцами, как только что учил меня, подбирая слова, и пояснил:
— Что-то типа того, о чем писал Булгаков в «Собачьем сердце». Помнишь, малыш, профессор Преображенский проводил операции по пересадке яичников стареющим бонвиванам и пожилым кокоткам?
— Да ну, пап, ты все шутишь, — обиделась я. — Я серьезно, а ты…
— А если серьезно, то лучше не лезть не в свое дело, — нахмурился отец. — Меньше знаешь, крепче спишь. И знаешь что, Жень? Уже поздно. Давай-ка, и правда, будем ложиться спать.
На этот раз я заснула мгновенно, как только голова моя коснулась подушки. Но в середине ночи вдруг кто-то начал трезвонить в дверь. Затем звонить перестали и принялись стучать. Чертыхаясь, Сирин вышел из своей комнаты и отправился открывать. Отец сделал мне знак молчать и не высовываться, и мы, запершись изнутри, обратились в слух. Щелкнул замок, и из прихожей донесся громкий мужской голос:
— Старший сержант Кузин. С соседкой по площадке общаетесь?
— Нет, — недовольно буркнул Сирин.
— Значит, ключей от ее квартиры у вас нет, — выкрикнул старший сержант. И сокрушенно добавил: — Придется ломать дверь. А так не хочется…
— Что-то случилось? — осведомился папин друг.
— Повесилась ваша соседка. В проеме окна. С улицы хорошо ее видно. Прохожие позвонили в полицию, сообщили.
К шести утра все было кончено. Добротную итальянскую дверь взломали, Ольгу вынули из петли и увезли в морг. Сирин после разговора с полицейскими удалился к себе и больше не выходил. Отец выглядел подавленным и удрученным, а я ощущала себя так, точно стала соучастницей убийства. Веселье схлынуло с меня вместе с осознанием того, что мы сотворили.
— Запомни, малыш, мы ни в чем не виноваты! — убеждал меня папа, особенно нажимая на словосочетание «ни в чем». — Это несчастный случай, к которому мы имеем лишь косвенное отношение!
Я согласно кивала, вытирая текущие по лицу слезы.
— Понимаешь — косвенное! — настойчиво повторял отец. — И вообще, Женька, хватит киснуть! Пора распрощаться с этой берлогой. Оставим Сирину сириново, а нас ждет новая жизнь! Собирайся, поехали в «Эдельвейс»! Теперь наш дом там.
Идея с цветами удалась на славу. Получив письмо с невзрачной травкой, Маковский отправился
— Максимилиан Александрович! — сбивчиво заговорил он, тыча перед собой листком с траурным обрезом. — Я рискнул послать графине Черубине Георгиевне букет, не посоветовавшись с вами, и был жестоко наказан! Вот, смотрите, что она мне написала!
И растерянный издатель протянул Максу листок, содержание которого Волошин и без того отлично знал. Ведь только прошлым вечером он своею собственной рукой написал: «Дорогой Сергей Константинович! Когда я получила Ваш букет, я могла поставить его только в прихожей, так как была чрезвычайно удивлена, что Вы решаетесь задавать мне такие вопросы. Очевидно, Вы совсем не умеете обращаться с нечетными числами и не знаете языка цветов». Ниже следовала стихотворная отповедь.
Цветы живут в людских сердцах; Читаю тайно в их страницах О ненамеченных границах, О нерасцветших лепестках. Я знаю души, как лаванда, Я знаю девушек-мимоз, Я знаю, как из чайных роз В душе сплетается гирлянда. В ветвях лаврового куста Я вижу прорезь черных крылий, Я знаю чаши чистых лилий И их греховные уста. Люблю в наивных медуницах Немую скорбь умерших фей И лик бесстыдных орхидей Я ненавижу в светских лицах. Акаций белые слова Даны ушедшим и забытым, А у меня, по старым плитам, В душе растет разрыв-трава.— Но, право же, я совсем не помню, сколько там было цветов, и не понимаю, в чем моя вина! — расстраивался Маковский.
Письмо на это и было рассчитано. Волошин улыбнулся и многозначительно промолчал. Тем же вечером он отправился к Брюлловой, в штаб-квартиру Черубины. В последние дни Лиля жила у подруги, не рискуя возвращаться на Луталова из опасения встретиться с Вольдемаром, но Волошину в этом не признавалась. Про кошмар, случившийся с ней в квартире вдовы, Лиля старалась не вспоминать. В тот страшный вечер, вернувшись из ванной в свою комнату и не застав там следов борьбы, девушка, не зная, что и подумать, поспешно собрала самое необходимое и, не в силах оставаться одна в пугающей ее квартире, перебралась к Лиде. Она рассчитывала вернуться домой на днях, когда приедет от сына вдова Чудинова.