Кукольный загробный мир

Попов Андрей Викторович

— Вот кого надо обязательно изобразить!

Тем временем трое — Клэйнис, Таурья и Леафани — играли на поляне в перевернутый мяч. Смысл игры заключался в том, что, пасуя кому-то из участников, нужно выкрикнуть слово и, пока мяч летит, тот должен успеть сообразить, как это слово произносится задом наперед. Ошибка произнесения приводит к штрафу: у цветка фольгетки отрывался один лепесток. Когда же у кого-нибудь лепестков совсем не останется, участник окончательно проигрывает. Леафани являлась местной рукодельницей: шила, вязала, кроила и чинила одежду. Многие были ей благодарны, так как ходили именно в ее элегантных изделиях. Кстати, все сценические костюмы придуманы и сделаны ей же. Лефа носила самую мудреную прическу: множество тонких сиреневых косичек были закручены вокруг

головы по спирали, подражая деревьям-вихрям. Это вызывало легкую зависть у остальных девчонок. Ну, пожалуй, кроме Анфионы, которая могла нарисовать вещи куда более экстравагантные.

Клэйнис ходила с длинной челкой, свисающей до самых глаз, и у нее имелась привычка постоянно дуть на нее, чтобы та не мешала зрению. Глаза, кстати, у нее были большими, чуть удивленными, с азартными желтыми зрачками. Клэй любила частенько смотреть на север: знала, что отблески пламени Желтой свечи идеально гармонируют с цветом зрачков, в такие моменты делая ее просто красавицей. Таурья же из троих была самая-самая… Теперь перечислим конкретно: самая робкая, самая застенчивая, самая пугливая да неуверенная в себе. И еще довольно невзрачной внешности, которую не облагораживали даже цветастые, пошитые Леафани, платья. Тем не менее, эти различия не мешали им часто, веселясь, вместе проводить время.

Мяч летал по воздуху, касаясь то одних, то других пальцев. Сопровождающие возгласы понимали лишь те, кто знаком с правилами игры:

— Лео!

— Оел!

— Туфля!

— Ялфут!

— Анфиона!

— Аноифна!

— Гимземин!

— Нимезмиг!

И права оказалась поговорка: помяни злого духа, он и явится. На поляне нарисовался образ алхимика, правда, без посредничества кисти и красок, — показалось, тот просто возник из сгустившегося воздуха.

— Ой, кто к нам пришел! — крикнула Таурья и сразу закрыла рот ладонью, боясь взболтнуть лишнего.

Алхимик никогда ни с кем первым не здоровался — принципиально, ибо это ниже его достоинства. Когда Клэйнис произнесла свое щебечущее «приветик!», он посчитал, что снисходительного кивка головы будет вполне достаточно. Шел размашистыми шагами, пиная полы долговязого хитона. Деревянные сабо, чуть не слетая с ног, пытались опередить своего хозяина. Его длинный нос, придающий голове весомую асимметрию, все время чего-то там вынюхивал в богатом на благоухания воздухе. Маленькие черные глазки если вдруг посмотрят на кого — аж жуть берет. Казалось, что Гимземин недовольно морщится, но на самом деле так выглядела его философская задумчивость. Подойдя к хижине Винцелы, он пару раз стукнул в дверь и, не дождавшись ответа, бесцеремонно вошел. Поведя несколько раз туда-сюда любопытным носом, он сходу обозначил цель своего появления:

— У тебя есть сушеные лепестки архадиолуса длинноигольчатого? — скрипучий голос спугнул трусливую тишину. Ни имени, ни приветствия — все, как полагается по этикету.

Вина повозилась в коллекции гербариев и быстро отыскала названное растение, потом как бы невзначай добавила:

— Ты знаешь новость? Мы хотим запустить…

— Да слышал я! Бездельникам от безделья делать нечего, вот и придумывают себе приключения.

— А ты помнишь, как время за Сингулярностью остановилось?

— Никто этого не помнит. Пространство скуки — мертвый мир, и нечего тревожить тамошних демонов. Вот мое сверхкомпетентное мнение.

Алхимик, сочтя, что дальнейший разговор грозит томительным многословием, молча покинул хижину. Ни спасибо, ни до свиданья — его личный этикет был соблюден в точности. На поляне путь ему преградила Анфиона с развернутым холстом, от которого еще несло запахом краски.

— На, дарю.

С минуту Гимземин удивленно созерцал себя самого, нарисованного возле мраморной экспоненты: такой же длинный нос, те же ехидные, почерневшие от бесконечных опытов глаза. Где-то даже Анфи ему польстила: одела в чистый хитон и не стала изображать перекошенных бровей, сделав их нормальными.

— Хе. Нелегкое это, наверное, занятие — писать гениев. Ладно уж, давай.

Небрежными движениями алхимик свернул холст трубочкой

и сунул себе подмышку. Буквально несколько шагов спустя ему еще повстречался Авилекс, выглянувший из своего домика. Казалось, очередного столкновения мировоззрений не избежать, но все прошло более чем скромно.

— О, Обитающий на небесах! — язвительно произнес Гимземин.

— О, Живущий в пробирках! — не задумываясь, парировал звездочет.

На том диалог и завершился. Авилекс вообще редко последнее время появлялся на поляне, все его внимание было сосредоточено на четырех ракушках, каждая из которых в любой момент могла завибрировать, прося его подсказки. И только ракушку Раюла он брал крайне неохотно, с раздражением.

Теперь несколько слов о книге с напыщенным названием «Сказания о Грядущем». Поиски ее страниц с каждым днем велись все с меньшим, угасающим энтузиазмом. Вдоль и поперек исследовали библиотеку, перелистали все испорченные фолианты — увы, там одни только следы от чернильников. За эти дни каждый тщательно осмотрел свою хижину, и в итоге вместе пришли к выводу, что внутри Восемнадцатиугольника их больше нет. Остальное пространство было слишком обширно, чтобы скрупулезно прочесывать его территорию. Даже Ингустин, главный инициатор идеи, несколько дней послонялся по лесу с утра до вечера да махнул рукой. Поэтому три следующих листа были обнаружены по чистой случайности. Один из них нашла Леафани (с номерами 69/70) под камнем возле озера. Если б она попросту не споткнулась об это камень, страницы пролежали бы там еще минимум интеграл дней, пока не отсырели. Другой был многократно свернут и прикреплен к дереву-сталагмиту вместо листочка. Проходивший рядом Ахтиней сразу примети его странный сероватый цвет среди привычной листвы. Заподозрил неладное. Открепил. Развернул. Так и есть — номера страниц 39/40. Он был безмерно счастлив, что внес вклад в общее никому не понятное дело. Третий лист (49/50), оказывается, уже долго лежал в хижине у алхимика. Он ставил на него всякие бестолковые склянки. Винцела, недавно принесшая ему какую-то жухлую траву, сразу воскликнула: «ой, а нам это надо!» Гимземин снисходительно отдал ей желаемое, предварительно зачем-то дунув на страницы.

Ощущение чьего-то бездарного розыгрыша до сих пор не пропадало. Ингустин уже заявил, что если узнает, кто это сделал, две комплексные недели не будет с ним разговаривать.

Нет — целых три!

* * *

Высокая гора осталась уже далеко позади — там, где поверхность земли вспучилась горбом, желая гордо возвыситься над равнинами, поросла мехом травы да мелких кустарников и после окаменела. Здесь же все вокруг было залито розовым светом. В привычной для полей зелени практически не осталось ничего зеленого. Деревья как бы покрылись перламутровой проказой — их стволы, ветви, листва — все было перекрашено навязчивым розовым, и лишь отдельными мазками кое-где еще проглядывались придуманные самой природой цвета. Раюл, конечно, раньше делал вылазки в пространство скуки, но чтобы дойти до самой границы мира… Первый раз он сказал спасибо Авилексу за косвенно доставленные впечатления. Непреодолимые скалы, казавшиеся из Сингулярности почти игрушечными, стали на полбесконечности выше. Они, отодвигая небо на задний план, теперь нависали над его крохотной жалкой фигурой. Чтобы разглядеть их вершины, приходилось уже задирать голову. Их складки и расщелины, ранее выглядевшие лишь вздорными штрихами, теперь обрели пугающий объем.

Что находится дальше за этими скалами — не знал никто. Даже древние свитки.

Кроме одного факта.

Гигантская Фиолетовая свеча, еще выше скал — даже, казалось, выше самого неба, упиралась пламенем в безымянное пространство — обиталище ночных звезд. Необъятные в поперечнике массивы медленно сгорающего воска, возможно, придавливали с четырех сторон собою мир, дабы он не шатался от ветров. С одного бока свечи застыли огромные капли — слезы рождающегося света. На какое-то время Раюл потерял всякое желание шутить да иронизировать, с раскрытым ртом наблюдая все вокруг и чувствуя, что с каждым шагом растет неосознанная тревога перед неизвестностью.