Кулинарная книга
Шрифт:
Холодно. Жизнь — как насилие над самим собой, к нему привыкаешь. Кому-то кажется, что оно даже способно приносить удовольствие, но мы не удовлетворены на все сто, даже на семьдесят, и не будем, иначе не были бы людьми. Какой-то мелочи не хватает, огромной мелочи, величиной с серебряную монету в ночном небе. Я бросаю в лицо луне окурок, не попадаю, он остается мерцать в пепелище угасающих точек. Посмотрел на часы: поздно. Поздно смотреть на звезды. Взгляд перебирается на огни менее претенциозные, бытовые. Кто-то еще не спит в домах напротив — луноходы. Гулкие одинокие тени асфальта: кого-то еще по улицам носит — недоноски, по самому дну колодца
Закурил еще одну и увидел напротив, в соседнем доме, еще одного лунохода. Он тоже курил. Мне показалось, что он видит меня. Это мне не понравилось, я выбросил окурок вниз и зашел обратно в тепло. Взял кулинарную книгу и открыл, выпал торт Захер. Я записал:
Судьба Прохора была среднестатистична и пятидневна: жена, телевизор, работа. Жизнь. Задолбала. Долбала и жена своей любовью. Она вместе с жизнью стала уже чем-то единым, опостылевшим, родным и необходимым.
Юным Прохора трудно было назвать, ночи его стали беспокойнее и длиннее, гораздо длиннее тех, что в молодости, когда достаточно было закрыть глаза, чтобы скоро увидеть утро. Лицо обветрилось временем и помрачнело от вредных привычек, позвоночник просел, желудок растянулся и выкатился. По ночам не спалось, он выходил на балкон и много курил, кидая окурки в пепельницу неба, где они замирали, тлея мерцающими огоньками. Никого, только он и полное бледности, испитое, с синяками лицо луны. В сумерках души напрашивался лай. Прохор не любил тишину, потому что она особенно явно давала ему ощутить, как что-то упрямо возилось в хворосте его ребер и пыталось выбраться наружу. Сердце шалило. Его стало много, и оно требовало расширения жилища. Он же, будучи человеком неорганизованным, но тщеславным, не знал, как его успокоить, пил. «За хер я ел этот торт после всего, теперь весь в сомнениях: себе оставить или наружу. За хер вообще мне такая жизнь», — думал он, не представляя, как бы ее, жизнь, сделать более осознанной и творческой. Выйдешь на балкон ночью, закуришь, посмотришь на небо. Оно чистое и звездное, только луна затылком. Она равнодушна к вредным привычкам, вот если бы вместо луны было влагалище, одинокое и недосягаемое, как звезда, меньше было бы ревности, скандалов, измен, самоубийств, вышел бы перед сном, вздрочнул и спать.
Отбивные
— Вчера смотрел бокс, — закурил я сигарету и бросил пачку на стол.
— Ну и что? Ты же знаешь, что я не люблю бокс, но еще больше, когда ты куришь на кухне, — достала она себе из той же пачки.
— Бой был забавный, то прыгали, то обнимались, то один сверху, то другой. Я подумал, что это очень похоже на нашу жизнь, если ее сжать до пятнадцати минут этого боя, — дал я ей прикурить.
— Ну, мы, по крайней мере, не деремся, так, легкие пинки в область души, — выпустила Фортуна ненастье дыма.
— Боремся со своим одиночеством.
— Некоторые борются с одиночеством размножением.
— Если ты про боксеров, то я не досмотрел, чем кончилось, иначе бы мясо сгорело, — улыбнулся я, доставая тарелки.
— Нет ничего сексуальнее запаха жареного мяса.
— Есть… Ты, — попытался я положить на тарелку котлету, но она выскользнула на плиту.
— Черт, они нас не любят, — удалось мне ее уложить со второй попытки.
— Кто?
— Котлеты.
— За что им любить нас, когда мы друг друга так
Мы начали резать и жевать мясо, запивая красным вином. Все слова куда-то исчезли вдруг, будто у них тоже пришло время обеда.
— Что ты замолчала?
— О чем говорить, когда и так вкусно?
— Если тебе не о чем говорить, значит, ты недостаточно откровенна.
— Ладно, представь, что мы в кафе и только что познакомились.
— Я официант или шеф-повар?
— Вы — как хороший коктейль, — отхлебнула она из стекла. — Сколько не пей, хочется повторить.
— Вы — как немое кино 30-х, непонятное, искреннее, — крутил я в руках вилку. — Разговорить вас трудно.
— Я расхожусь после третьего, — посмотрела она пронзительно и осушила свой бокал.
— А это какой? — наполнил ей снова. Фортуна промолчала.
— Меня не напугать, — достал я сигарету и прикурил.
— Меня не остановить, — сделала она глубокий глоток.
— Вы — как фигура в Эрмитаже, из мрамора, созданная во имя… — губы мои нарисовали ее имя в воздухе. — Шедевр, вас не утащить!
— Вы довольно смелы, — отодвинула она от себя стеклянную пустоту.
— Вы тоже, я хочу быть вашим поводом напиться, — налил еще ей и себе.
— Я наблюдала за вами и выделила из толпы, — повела она изумрудно кругом.
— Вы хищница, — не заметил я, как она расправилась с мясом.
— С некоторых пор жертвой быть легче, но не так интересно, — улыбнулась она жемчужно и широко.
— А вы хищник, у вас было много женщин.
— У вас не было настоящих мужчин.
— Вся надежда на этот вечер, — оторвала она от стола красное и сделала еще глоток.
— Не люблю это слово, оно похоже на проститутку, — я прикончил свой.
— Значит, я не ошиблась.
— Значит, готовы?
— То, что я готова, еще не значит, что съедобна.
— Сейчас попробую, — приблизил я к себе жену и поцеловал в жирные жаркие губы.
— Чем займемся? — спросила она после долгого поцелуя.
— Как чем? Любовью.
— А что, больше нечем?
— Больше не с кем.
Блины
— Мы можем позавтракать без компьютера? Ты думаешь, мне приятно печь блины, когда ты сидишь там, общаешься черте с кем?
— Опять блины с дерьмом. Такое прекрасное утро, зачем надо все испортить? Ну, давай я сам их испеку, если тебе так сложно. Ты из всего делаешь проблему.
— Дай мне хоть в этом почувствовать себя творцом, — смахнула Фортуна очередной блин со сковородки в аккуратную стопочку ему подобных.
— А я что — не даю? Неужели это так сложно — сделать приятное и не настаивать на том, что ты его сделал, и чего тебе это стоило. Ладно, иди сюда, я тебя поцелую.
— У меня руки в муке.
— Зачем мне руки для поцелуев?
— Вместо аперитива.
— Теперь я понимаю, почему некоторые не могут друг без друга.
— Почему?
— Им нечем будет питаться.
Фортуна села на мои колени, развернулась всей грудью и закрыла глаза. С балкона ее груди мне открывался прекрасный вид. Губы едва разомкнулись сгоравшей пламенем розой. Я проглотил цветок.
— У меня блин сгорит, — шепнула она.
— Да и черт с ним, — приготовился я к ее порыву, но она и не думала уходить.
И в ответ проглотила фиалку моего рта. Казалось, что перемешались не только слюни, но и зубы, и языки. Все стало общим.