Культура и мир детства
Шрифт:
Такие люди, как Вабе и Агилапве, Амитоа и Темос, своей очевидной ненормальностью искажают в глазах детей картину жизни арапешей. Их собственные дети и дети, воспитанные в тесном контакте с ними, могут принять поведение людей такого рода за образцы и осложнить тем самым свою взрослую жизнь. Представление о доброй общине, все жители которой — любящие родственники, становится менее ярким для маленького мальчика, мать которого только что на его глазах перевязывала рапы Ялуахаипа. Спокойная, отзывчивая, несколько пассивная человеческая природа мужчин и женщин возмущается в тех, кто видит, как Амитоа поднимает топор па Баимала, а Вабе бьет своих жен, заявляя, что он бы желал избавиться от них обеих. Но установка на то, что все люди хороши и добры, что ни мужчины, ни женщины но являются активно и агрессивно сексуальными, что в жизни человека нет иных мотивов поведения, кроме как выращивать ямс и детей, делает невозможным для арапешей создание правил для эффективного управления теми, чей темперамент не соответствует принятому идеалу.
Западный читатель лишь очень поверхностно может осознать особый вариант человеческого характера, созданный арапешами, ему покажется невероятным выбор в качестве нормы типа личности, редкого как среди
V ОТЦОВСТВО У ЧЕЛОВЕКА –
СОЦИАЛЬНОЕ ИЗОБРЕТЕНИЕ
Мужчины и женщины всех цивилизаций так или иначе ставили перед собой вопрос: “Что составляет специфические ценности человечества, чем люди отличаются от остального животного мира, насколько фундаментально и прочно это отличие?” Эта озабоченность может выражаться в настойчивом подчеркивании родства человека с животными, на которых он охотится и от которых как от своей пищи зависит; так обстоит дело у тех примитивных народов, которые пляшут перед охотой вокруг своих лагерных костров со звериными масками на лицах. Или она может выражаться в полном отречении от животного наследства, какое мы находим в одной балийской церемонии, когда пару, уличенную в инцесте, заставляют встать на четвереньки с одетыми на шею деревянными колодками домашпих свиней, есть из свиного корыта, а затем покинуть богов, дающих им жизнь, и поселиться в стране наказания, где царят только боги смерти. В соответствии с широко распространенным обычаем, который специалисты называют тотемизмом, подразделения различных обществ, кланы и другие организованные группы обозначают свои отличия друг от друга, выдвигая притязания на родственную связь с тем или иным видом животных. Эти животные рассматриваются как своего рода талисманы, утверждается монополия клана на употребление их в пищу, или же, наоборот, па такоо употребление накладывается вечное табу. Почти у всех народом названия животных очень часто употребляются в качестве оскорбительных слов, а иногда и чтобы выразить любовь. Родителя бранят детей за то, что они ведут себя, как свиньи или собаки, или беспечно называют их “кошечками” или “голубками”, осуждают за то, что они ведут себя, как дикие звери, или же, наоборот, восхищаются их свирепостью и ловкостью, роднящими их с некоторыми обитателями лесов. Задолго до того как Дарвин сформулировал родство между человеком и животным в эволюционных терминах, которые так же шокировали многих в его поколении, как балийца шокирует зрелище ребенка, ползающего, как животное, на четвереньках, люди занимались проблемой сходств и различий человека с другими животными.
Это тема разрабатывалась в великих религиях, воплощалась в поэзии, например в проповеди святого Франциска Ассизского птицам; делалась элементом целого образа жизни, как в том случае, например, когда джайн 1отказывается пить воду, которая может содержать какие-нибудь зародыши; драматизировалась в средневековых судебных процессах над животными и получала уродливое отражение в особой чувствительности тех, кто, зверски относясь к людям, проявляет повышенную заботу о лошадях. Дети видят сны и просыпаются с криком от вида странных и страшных зверей, собирающихся пожрать их,— своеобразное проявление их собственных импульсов, которые их родители называют животными. За поэзией и символикой, красотой великих жертвенных символов, когда агнец божий страдает за людей или вновь утверждается родство человека со всеми живыми тварями, за профанацией этого родства, за бранью, когда максимальное унижение человека сводится к отождествлению его сексуального поведения с поведением животных, встает один и тот же повторяющийся вопрос: в чем состоит уникальность человека и что он должен делать, чтобы сохранить ее? Задолго до того как появились философы, способные систематически обсуждать этот вопрос, люди со спутанными волосами и телами, намазанными грязью, поняли, что их человечность — нечто такое, что может быть утеряно, нечто хрупкое, что следует сберегать жертвоприношениями и табу и лелеять в каждом из сменяющихся поколений. “Что мы должны делать, чтобы быть людьми?”— вот вопрос, такой же старый, как само человечество.
И за этим вековечным вопросом кроется признание людьми того факта, что физическая конституция человека, его прямохождение, его почти безволосое тело, его гибкий, противопоставленный другим большой палец и потенциальные способности его мозга не составляют еще всей тайны. И даже долгий срок беременности, после которой единственное человеческое дитя появляется на свет еще недостаточно сформировавшимся, чтобы полностью воспринять сложную цивилизацию, не дает никаких гарантий сохранения человеческих качеств из поколения в поколение. В нашей повседневной речи мы говорим о звере в человеке, о тонком покрове культуры, и эти выражения означают наше неверие в то, что человеческий род всегда обладает свойством человечности.
Ибо человеческое в нас основывается на множестве проявлений выученного поведения, сплоченных в бесконечно хрупкие и никогда прямо не передаваемые по наследству структуры. Если мы оживим муравья, найденного в кусочке балтийского янтаря, которому 20 миллионов лет, с полной уверенностью можно ожидать, что он воспроизведет поведение, типичное для муравья. Это можно предположить по двум причинам: во-первых, потому, ято его сложное поведение, разделившее его сообщество на меньшие касты с предопределенными функциями, заложено, в самой структуре его тела; во-вторых, даже сумей он усвоить нечто новое, он не смог бы передать этот навык другим муравьям. Повторение бесчисленными поколениями одного и того же вида поведенческих стереотипов, более сложных, чем грезы технократической утопии, обеспечивается именно этими двумя обстоятельствами — поведением, заложенным в физическую структуру тела, и неспособностью передать новый опыт. Но у человека даже простейшие формы его поведения не таковы, чтобы ребенок беэ обучения другими людьми мог самостоятельно
Мы можем гордиться нашими носами или нашими губами, нашими почти безволосыми телами, нашими красивыми плечами и изящными кистями рук, но когда вид какого-нибудь уродства, делающего человека похожим на зверя, заставляет нас отпрянуть в ужасе, когда мы содрогаемся при встрече с представителями другой расы и опознаем их по признакам, которые свидетельствуют об их большей животности по сравнению с нами,, например тонкие губы и волосатость европеоидов, плоский нос некоторых монголоидов, пигментация негроидаего типа, то за внешним страхом смешения рас кроется нечто другое — знание, что все формы культурного поведения могут быть утеряны, что их приобретение дорого стоило и так же дорого стоит их сохранение. Всякий раз, когда страхи людей находят свое выражение каких-нибудь социальных формах — в больших групповых ритуалах заклинаний солнца вновь вернуться на небеса, на новогодних церемониалах балийцев, когда все мужчины целый день соблюдают тишину, чтобы могла продолжиться жизнь, или же у ирокезов, когда раз в год мужчины осуществляют свою мечту, исповедуются в грехах и, по обычаю, бросаются голыми в ледяную воду,— это выражение страха становится также и средством его умиротворения. Все эти ритуалы — выражение одной и той же идеи, повторяемой вновь и вновь: только вместе люди могут быть людьми, их человечность зависит не от индивидуального-инстинкта, а от традиционной мудрости их общества. Когда люди теряют ощущение того, что они могут положиться на эту мудрость — потому ли, что они оказались в среде тех, чье поведение не является для них гарантией преемственности цивилизации, или же потому, что они больше не могут пользоваться символами своего собственного общества,— они сходят с ума, медленно отступают, часто ведя безнадежные арьергардные бои, отдавая пядь за пядью свое культурное наследие, усвоенное с таким трудом, но никогда не настолько прочно, чтобы гарантировать судьбу следующего поколения.
Этот страх скорее следует отнести на счет человеческой мудрости, чем считать его проявлением какого-то иррационального начала. Он так глубок, что может распространиться на самые малые, незначительные действия. Мельчайшие детали поведения человека — какую пищу он ест, когда, с кем и на тарелках какой формы — могут стать для человека необходимыми предпосылками чувства сохранения его человеческой сущности. В кастовых обществах, таких, как Индия или юго-восточные штаты США, где культурно детерминированная принадлежность к человеческому роду неразрывно связана с членством в какой-нибудь кастовой группе, запретное общение с членами другой касты означает потерю самого статуса человека. Чувство расовой принадлежности также глубоко пронизано такими установками. Так, казачка в романе Шолохова, судача о том, как появилась эта странная турчанка среди казаков, говорит: “Сама ее видала — в шароварах... Я как разглядела, так и захолонуло во мне...” В культурах, где застольные манеры — эмблема человека, люди не смогут есть за одним столом с кем-то, кто ест не так, как они, в особенности если застольные манеры также классово и кастово маркированы, так что присутствие за столом человека, едящего по-иному, автоматически относит его к другому классу. Сильные мужчины в Западной Европе чувствуют себя униженными в своем мужском достоинстве, когда встречают людей из Восточной Европы, где мужчины мочатся сидя на корточках 2, а современная австралийка испытывает чувство смущения, когда американка велит своему супругу принести коктейль. Каждый маленький жест вежливости, внимания, учтивости, исходящий от других, ценится именно за то, что является чем-то, с трудом приобретенным, чем-то, что можно легко потерять.
На этом фоне нам и следует рассматривать нравы, регулирующие отношения между полами, отношения, которые всегда были существенны для сохранения человеческого общества. За тысячами мимолетных и незначительных символов — приподнятой шляпой джентльмена, опущенными глазами леди, горшком с геранью на подоконнике немецкого бюргера или вычищенными до блеска ступеньками дома фабричного рабочего из Средней Англии — за всем этим существует некое общее ядро, сохраняемое всеми обществами, утеря которого означала бы утрату очень дорого приобретенных, выученных аспектов их человечности.
Если мы рассмотрим все известные человеческие общества, мы повсюду найдем какую-то форму семьи, некоторый набор постоянных правил, побуждающих мужчин помогать женщинам заботиться о детях, пока те малы. Специфически человеческая черта семьи состоит не в том, что мужчина защищает женщин и детей, — это есть и у приматов. Она заключается и не в гордой власти самца над самками, за благосклонность которых он соревнуется с другими самцами,— это мы также разделяем с приматами. Отличительная черта самца человека — повсюду помогать добывать пищу женщинам и детям. Сентиментальные обороты речи, столь распространенные в современном западном мире, где пчелки, муравьи и цветочки признаны иллюстрировать сокровенные аспекты человеческого поведения, затемняют понимание-того, насколько новым для животного мира является именно это поведение самцов человека. Правда, птицы-отцы кормят свой молодняк, но люди очень далеки от птиц на эволюционной лестнице. Самец бойцовой рыбки строит гнездо из пузырьков воздуха и удерживает самку лишь па время, необходимое ему, чтобы выдавить из нее икру. Затем, отогнав ее, он без особых успехов старается подобрать икринки, выпавшие из гнезда, и если он не сожрет икру или мальков, то оставляет некоторое потомство. Но эти аналогии из мира птиц и рыб далеки от человека. Если мы возьмем наиболее структурно близких к нам животных — приматов, то увидим, что самец у них не кормит самку *. Обремененная детенышами, с трудом поддерживая свое существование, она кормится сама. Самец может драться, чтобы защитить ее или обладать ею, но он не кормит ее.